Карта любви - Елена Арсеньева

— Я так и вижу твои глупые и подлые мыслишки, — передразнил он графиню, и ее лицо сжалось в кулачок от ненависти. — Мол, я предъявлю эту девчонку русским — и меня не тронут! Что ж ты не показала ее отцу, когда он спускался в подвал, когда он говорил со Стэфкой и со мной, когда мы клялись самыми страшными клятвами, что ты укрыла нас, несчастных, сирых цыган, от жестоких поляков, внезапно налетевших на Бэз и уничтоживших русский отряд?

— Да ты еще глупее, чем я думала! — уничтожающим тоном проговорила Эльжбета, и черты ее лица вернулись на место, вновь приобретя привычное выражение холодного презрения ко всему на свете. — Вообрази-ка, что сделал бы с тобой Аргамаков, узнав свою дочь в полусумасшедшей девке с крашеными волосами и услышав ее россказни, которыми она всем уши в подвале прожужжала: про статую молодого красавца, которая оживает ночью и предается безумной страсти с первой попавшейся женщиной? А потом бы он поглядел на эту статую, — Эльжбета резко отдернула штору, — узнал бы в ней тебя на двадцать лет моложе, поглядел бы вот на эту штучку, — она ткнула пальцем в бесстыдно торчащий фаллос, — сложил бы два и два… и получил бы не пять, как ты надеялся своим куцым умишком, а именно четыре! Тогда твоя голова и минуты не удержалась бы на плечах. А теперь…

Она умолкла, задумчиво глядя в стену, и молчала так долго, что Баро не выдержал:

— Да что теперь-то?!

Юлия взглянула в его лицо — и была поражена. Куда девался самоуверенный, разнузданный барон? Этот немолодой, испуганный цыган с полуседой растрепанной бородою, набрякшими подглазьями, багровыми щеками, неужто он — тот самый Баро, который входил в подвал, полный на все готовых молоденьких красавиц, с видом султана, идущего в свой покорный гарем? Не иначе все они тоже были одурманены зулою, да и Эльжбета, если и вправду это она изваяна с ним рядом во второй нише?! Но, наверное, это было давным-давно…

— Это было давным-давно, — словно эхо, отозвалась Эльжбета, и в глазах ее, устремленных на Баро, вспыхнула жалость. — И я любила тебя, так любила… Я вышла за тебя замуж тайно, я бросила бы все и ушла бы с тобой в лес, в степь, я жила бы с тобой в кибитке — и ежеминутно благодарила бы Бога за это счастье! Но ты не велел! Ты знал: случись такое — и я потеряю наследство покойного мужа, и старый граф, отец его, который еще жив, лучше завещает деньги монастырю, но только не графине-цыганке. Ты ничего не хотел терять! Ты хотел ездить со мною в Италию и жить там годами, изображая из себя польского магната, но так же ты хотел иногда возвращаться в табор, чувствовать себя вольным цыганом. Я принесла табору столько денег, что ты стал Баро — вожаком. Теперь вся власть была твоя, все женщины твои, весь мир твой. А зимою ты возвращался вместе со своими девками в Бэз, и я лизала тебе колени — так, кажется, ты это назвал? — вдруг сорвалась на истерический визг Эльжбета. — Я лизала тебе колени, умоляла о любви, о ласке, будто собачонка! Я, графиня Чарторыйская, твоя жена, вся вина которой была в том, что она не смогла родить тебе сыновей!

— Да, Петра и Чеслава родила мне Стэфания, — с отзвуком прежней спеси в голосе произнес Баро, и Юлия вновь мысленно ахнула: «Стэфания? Стэфка, эта толстая цыганка, мать его детей, приводила к нему девок в постель? Ну и нравы, скажу я вам?!»

Страшный грохот прервал ее мысли, она едва не свалилась с кровати. Баро замер, воздев руки…

Это был выстрел. Из дула пистолета сочился дымок. Облачко дыма реяло вокруг статуи голого Баро… вернее, того, что от нее осталось. А осталось совсем мало: голова, плечи, торс разлетелись вдребезги. Меж полусогнутых ног вызывающе торчало кожаное орудие удовольствия, и это было так смешно, что Юлия зашлась в истерических повизгиваниях, ну а Эльжбета хохотала во весь голос.

Баро же чуть не плакал. Поднимал с полу меленькие осколки своей былой, юной красоты и бормотал:

— Будь ты проклята, Эльжбета! Будь ты проклята!

На мгновение Юлии показалось, что второй пистолет графиня сейчас разрядит не в статую, а уже в оригинал, но та лишь коротко, сухо рассмеялась:

— Я и это прощу тебе, Тодор. И это… Как и все остальное. Да, я хочу проститься с тобою навеки — но с живым. Моя душа должна очиститься от тебя: от жизни твоей, от смерти… И если ты погибнешь, то сам, уже без меня. Один! Я же сделаю все, чтобы ты ушел отсюда в полной безопасности, и твоим драгоценным пропуском будет эта девчонка. Ты отвезешь ее к отцу: его имя станет охранной грамотой при встрече с любым русским отрядом. Ну а от поляков тебя защитит мое имя.

Лицо Баро прояснилось, хотя в глазах еще осталось недоверие:

— Можно ли верить тебе, Эльжбета, после того, что ты наговорила мне сегодня?

— Можно ли верить мне?! После того, что я делала для тебя двадцать лет и еще готова сделать?! — ответила вопросом на вопрос Эльжбета и махнула пистолетом: — Убирайся! Ну! Завтра к вечеру вы уберетесь отсюда — все до одного, весь табор!

Баро скрипнул зубами и шагнул вперед, к ней, но, верно, опомнился — резко повернулся через плечо и вышел, шарахнув дверью о косяк.

Эльжбета какое-то время неподвижно смотрела ему вслед, потом всхлипнула — и плечи ее задрожали…

Впрочем, приступ слабости длился недолго. Утерев слезы неловко вывернутой рукой, в которой по-прежнему был пистолет, она обернулась к кровати и уставилась на Юлию своими блекло-сиреневыми глазами. Черные волосы ее жидкими прядями прилипли к вспотевшему лбу, но щеки были по-прежнему бесцветно-бледными, зеленоватая кожа еще туже обтянула костлявое лицо. Да можно ли вообразить, чтобы она, эта бледная поганка, эта землисто-сиреневая лягушка, оказалась той самой страстной вакханкою, которая самозабвенно любострастничала с молодым и прекрасным Тодором?

Эльжбета поймала недоверчивый взгляд Юлии, украдкой брошенный на вторую нишу, и глаза ее потемнели от ярости.

— Будь моя воля… — прошипела она и поперхнулась, захлебнувшись слюною, будто ядом, — будь моя воля, ты, рыжая кацапка, стала бы игрушкою для этих неутомимых жеребцов, Петра и Чеслава, и они мяли бы тебе матку с вечера до утра и с утра до вечера, пока их члены не покрылись бы мозолями, как ступни столетних стариков!

Юлия с трудом подавила невольный смешок: Эльжбета была не страшна, а поистине смешна в своей лютости! Вот только бы она не размахивала так оружием…

Голова у Юлии снова закружилась, во рту сделалось кисло. Похоже, отпущенные ей полчаса покоя истекли, снова начинались муки.

Заметив, как она побледнела, Эльжбета усмехнулась:

— Что, опять забирает? Ничего, это еще только присказка. Сказка будет впереди!

Она дернула сиреневую ленточку звонка, лежащую на сиреневой подушке. Вбежали две покоевы, верно, ждавшие за дверью и загодя предупрежденные: они несли ведра, тазы, лохани, кувшин… Составив свою ношу к кровати, одна из них боязливо приняла у госпожи пистолеты, а вторая в ужасе перекрестилась, глядя на останки гипсового Баро.