Обстоятельства речи. Коммерсантъ-Weekend, 2007–2022 - Григорий Михайлович Дашевский

условиях, в которых жили и работали заключенные концлагерей, и — в особенности — что знал о холокосте. В эпоху социальных сетей это, возможно, звучит странно, но именно «знание о чем-то» для судей в Нюрнберге было обстоятельством огромной важности. Тогда Шпеера в этом знании уличить не удалось — это сделали историки в 1960–1970-х.

Решающим, однако, было другое: Шпеер убеждал суд не в своей невиновности, а в том, что он «нормальный», тот, с кем можно иметь дело. В словах не звучит, но за ними слышится: «я вам еще пригожусь». И действительно — вдруг пригодится, пригодились же многочисленные технократы рангом пониже (подчиненный Шпеера, автор немецкой ракетной программы инженер Вернер фон Браун, во время Нюрнбергского процесса уже работал в США, куда вывез около сотни специалистов из Пеенемюнде).

Заключенный: власть забвения

Шпеер о себе

Из 760 упоминаний Альберта Шпеера в архиве журнала Der Spiegel на годы его тюремного заключения приходится около 30, из которых большая часть — упоминания косвенные, то есть не имеющие в виду самого Шпеера. Прямых меньше десятка. Впрочем, не слишком часто упоминаются и остальные заключенные военной тюрьмы Шпандау: их всего семеро, а после 1957 года останутся трое — Шпеер, Рудольф Гесс и Бальдур фон Ширах. Для Шпеера это двадцать лет забвения, потому что только забвение дает ему шанс вернуться. Но вернуться — кем? В первую очередь отцом и мужем, главой семьи. Он, очевидно, очень рассчитывает на свою семью — на жену Маргарету и шестерых детей, которые живут в Гейдельберге. Каждую неделю ему в тюрьму передают новую семейную фотографию. В 1955 году его старший сын Альберт начинает изучать архитектуру в Мюнхене. «Архитектор Альберт Шпеер» — для того чтобы так называться в середине 1950-х, будучи 20-летним студентом, нужно было иметь очень здоровую психику и непоколебимое чувство принадлежности к семье и связи с отцом (второго сына, крещеного в 1940 году, разумеется, Адольфом, в какой-то момент без большого шума перекрестили в Арнольда; трое из шести детей написали воспоминания, из которых следует, что отношения с отцом и к отцу были чрезвычайно сложными, травматичными, но никто из них от него не отрекался).

Вторая роль Шпеера-заключенного — роль очевидца, раскаявшегося и находящегося в процессе искупления вины, все осознавшего и все помнящего. Двадцать лет он потратит на то, чтобы собрать основу для своей второй, свидетельской карьеры и жизни. Официально заключенным Шпандау было запрещено писать что-то кроме писем родным, официальных показаний и запросов. Шпеер пишет на туалетной бумаге, на каких-то остатках оберток и упаковок. И заводит дружеские отношения с одним из сотрудников тюрьмы, который регулярно выносит написанное «на волю», отправляет не родным, конечно, а одному из бывших коллег по бюро Генеральной строительной инспекции. Из этих бумажных обрывков потом возникнут те самые две книги — «Воспоминания» и «Шпандау. Тайный дневник», которые обеспечат Шпееру триумфальный камбэк.

Историки о Шпеере

Двадцать лет забвения и искупления на самом деле были годами подспудной, незаметной энергичной деятельности. Подготовки к будущему. Из Шпандау на листках туалетной бумаги выносили не только фрагменты воспоминаний, но и вполне деловые указания, с помощью которых Шпеер восстанавливал и поддерживал связь с теми, кто должен был ему помочь в будущей жизни. Желающих было немало — к 1966 году, году освобождения, был целый негласный клуб сочувствующих Шпееру, этот круг отчасти финансировал обучение его детей и повседневные расходы семьи. Вовсе не все в этом кругу были пронацистскими реваншистами, скорее это были те, для кого Шпеер был представителем уважаемого семейства, архитектором в третьем поколении. «В Гейдельберге после войны у Шпееров была совсем не плохая репутация, для всех это была прежде всего старая семья из здешних», — напишет позже его дочь, которая сделает политическую карьеру в партии «Зеленых» и станет вице-президентом Берлинской палаты депутатов. Но были среди сочувствующих и интересующиеся другого рода. Например, журналисты и издатели. Они ждали, когда из Шпандау выйдет ценный живой свидетель.

Вернувшийся: власть над репутацией

Собственно, посвященная Шпееру выставка в «Топографии террора» начинается именно с момента его возвращения — с порога тюрьмы, у которого его ждут сотни телевизионных камер. Это история второй карьеры Альберта Шпеера — карьеры, говоря словами Брехта, «которой могло не быть». История сотен тысяч проданных книжных экземпляров и заоблачных гонораров. История медийного успеха, в центре которой стоит человек, поддавшийся соблазнам и неверному пониманию долга, вознесенный на вершину преступной власти, но потом все осознавший и все искупивший. К 1966 году, году его освобождения, никому не приходило в голову называть фамилию Шпеера, если речь шла о верхушке Третьего рейха, верхушка — это были Гитлер, Геббельс, Геринг, Гиммлер, Борман…

На самом деле Шпеер принадлежал к этому же списку. Но он себя оттуда вычеркнул. Можно сказать, что его вычеркнула история, но он истории, конечно, очень помог.

И не только он.

Его главными помощниками были журналисты — в первую очередь совершенно не симпатизирующий нацизму Йоахим Фест (позже один из издателей Frankfurter Allgemeine Zeitung). Фест сделал главное — он стал ghost-соавтором «Воспоминаний» Шпеера (и получал свой процент с продаж). Он был несравненно талантливее Шпеера как писатель, но Шпеер был гораздо умнее и убедительнее как манипулятор: Фест помог ему создать тот самый образ, который потом так хорошо продавался следующие 50 лет (и продолжает продаваться до сих пор). Фест не мог устоять перед роскошным материалом. Шпеер рассказывал так много и так подробно, что журналист не стал особенно проверять, сколько (и о чем) тот умолчал. То, что Шпеер свои послевоенные деньги зарабатывал не только вполне легальной продажей «Воспоминаний» и «Дневника», но еще и тайной продажей картин, которые он собрал за годы «ариизации» имущества еврейских коллекционеров, вообще стало известно лишь после его смерти. И уже не произвело ни на кого особенного впечатления.

Соблазн, когда-то исходивший из вершин власти, теперь исходил от самого Шпеера. Он был соблазнительно понятен и объясним — собственно, он сам себя все время объяснял. И про огромные возможности, и про завороженность Гитлером, и про незнание ужасных «деталей», и про ложно понятое чувство долга, и про то, какое это было «сложное время», — и все это было так бесконечно узнаваемо, бесконечно извинительно. И к тому же искуплено двадцатью годами беззвучного заключения.

За несколько лет до выхода на свободу Альберта Шпеера в Израиле судили и приговорили к смерти Адольфа Эйхмана. Линия защиты была похожей — оба технократа перед судом ссылались на примерно одинаково устроенное чувство долга. Надгробным памятником Эйхману во веки веков останется формула Ханны Арендт «банальность зла», описывающая потенциальную бесчеловечность обывателя со всеми его добродетелями. Шпеер же, доживший до 1981 года и скончавшийся от инсульта в дорогом лондонском отеле после очередного интервью ВВС,