Эдинбург. История города - Майкл Фрай

И все же они не смогли остановить подписание договора. Когда этот договор 1 мая 1707 года вступил в силу, Эдинбург был подавлен. Старший сын Куинсберри, Джеймс, устроил в семейной резиденции в Кэнонгейте небольшое празднество с торжественным обедом. Этот наследник титула и земель, которые ему в итоге так и не разрешили получить, страдал гигантизмом и был помешан на убийствах; его постоянно держали под замком. В отсутствие отца, уехавшего по случаю подписания договора в Лондон, Джеймсу удалось вырваться на свободу. Он поймал и убил поваренка, а затем зажарил его на вертеле. Когда он сел за свою кошмарную трапезу, преступление было раскрыто. Народ говорил, что такой сын — Божье наказание герцогу за ту роль, которую тот сыграл в подписании договора об Унии. В остальном же событие было отмечено лишь несколькими формальностями. Утром колокола собора прозвонили мелодию «К чему мне грустить в день моей свадьбы?», пушки замка дали залп. И только.[220]

Праздновать Эдинбургу действительно было нечего. Уния означала, что правительства Шотландии более не существует, а правительство было одной из двух движущих сил экономики города. Другой была торговля, но она сильно пострадала и фактически замерла во время гражданских войн и оккупации страны Кромвелем. Хотя ей и удалось впоследствии немного оправиться, внешние силы продолжали препятствовать. При Якове IV у Шотландии и Англии успел сложиться общий рынок, однако ко времени правления Карла II англичане опять решили выдавить шотландцев. Между странами Европы в целом росли соперничество и враждебность. В мире коммерции состояние вечной войны нашло отражение в политике меркантилизма, которая включала в себя протекционистские меры в отношении собственных коммерсантов и, где это было возможно, борьбу с зарубежными конкурентами. Здесь можно заметить, что именно этим эдинбургские купцы всегда и занимались. Однако Эдинбург (и Шотландия) представлял собой лишь крошечный элемент системы международной торговли. Когда тем же оружием обзавелись более крупные города и страны, у меньших не осталось никаких шансов.

Отчасти введение политики меркантилизма было вызвано колониализмом. Каждая европейская страна стремилась прибрать к рукам товары из заморских владений. Шотландия попыталась вступить в игру, основав колонию в Дарьене в 1698–1700 годах, и сразу же вылетела с треском. В остальном ее торговля с колониями состояла в контрабандном ввозе товаров на английские территории в Америке. После 1707 года подобная торговля стала легальной, но Эдинбургу это не помогло. Кратчайший маршрут через Северную Атлантику пролегает по «большой дуге», и по этой траектории расстояние от Виргинии или Массачусетса до Шотландии меньше, чем до Англии. По не вполне понятным причинам торговля велась через Глазго, а не через Эдинбург; возможно, потому, что Эдинбург не боролся за нее, довольствуясь старыми надежными торговыми связями с Европой, достаточно выгодными, но вряд ли способными обеспечить резкий скачок экономического развития. Подобное отношение к делу было очередным следствием устаревшего самодовольства городских купцов. Именно оно положило начало коммерческому, а затем и индустриальному превосходству, которое позволит западу Шотландии на протяжении всего XIX века и до конца XX опережать восток.

Несмотря на то, что торговлю с Англией стало можно вести свободно, только из-за одного этого процветать она не начала. На общебританском внутреннем рынке, который под охраной пошлин работал на протокапиталистических принципах, качество и цена шотландских товаров приобрели особое значение. Добыча угля в Лотиане (главная индустрия региона) шла тяжело. Высокая себестоимость этого угля делала его слишком дорогим для продажи в Англии. Наоборот, из Ньюкасла поставляли уголь в Шотландию. Шотландский текстиль по качеству был ниже привозного и оставался таковым, так как его производили для себя, а не на экспорт. Он не мог конкурировать с превосходившей его по качеству английской продукцией. Производство ткани в Ньюмиллзе рядом с Хаддингтоном, в которое эдинбургские купцы вкладывали деньги на протяжении полувека, было ликвидировано к 1711 году.

Дела в Эдинбурге шли плохо. В 1709 году в казне кончились деньги: «поскольку доходы этого славного города в значительной мере упали, он не в состоянии выплатить долги торговцам». Городской совет постановил, что «всем следует остерегаться трат, не являющихся необходимыми, а что касается общественных работ, проводить следует только те, что совершенно неизбежны». В 1714 году один из сторонников Унии признал, что «поистине, Эдинбург при заключении Союза пострадал, как и, в определенной мере, окружающие земли, обеспечивавшие его существование, поскольку теперь и потребление, и занятость торговцев уже не те, что прежде». Лорд-мэр сэр Роберт Блэквуд писал члену парламента Патрику Джонстону о неиссякаемом эдинбургском национализме: «Неудивительно, что обитатели этого места настроены так враждебно; с момента заключения Союзного договора они только и делали, что прозябали, их глас — глас целой нации, как всем известно». В 1715 году, когда Шотландия попыталась обрести свободу, лорд-адвокат сэр Джеймс Стюарт опасался, что скорее всего главные беспорядки произойдут именно в столице, из-за «упадка всякой торговли и улиц, увешанных бесконечными объявлениями» [то есть объявлениями о продаже домов].[221]

Позднее Адам Смит, отец экономики, в свое время поддерживавший Унию, вспомнит 1707 год и напишет: «Ничто не кажется мне более понятным, чем недовольство, какое испытывали шотландцы в то время. Все сословия единодушно проклинали меру, столь противоречащую их непосредственным интересам». Еще позднее Роберт Чеймберс так будет вспоминать этот спад в своем труде «Традиции Эдинбурга» (1824): «С момента заключения договора до середины века существование города было совершенно пустым и бессодержательным. Атмосфера уныния и подавленности окутала его. Коротко говоря, это время можно назвать черными днями Эдинбурга».[222]

Население города каждый год 10 июня выходило на публичное шествие в честь дня рождения претендента на престол, которого поддерживали якобиты, сына Якова VII, также носившего имя Яков и известного как Старший Претендент. С каждым годом толпа становилась все многочисленнее. В 1712 году на улицах исполняли под аккомпанемент повстанческие песни и открыто пили за реставрацию законной династии Стюартов. Вдоль побережья у Лейта корабли поднимали флаги со старым королевским гербом, а ночью на Хай-стрит и на Седле Артура жгли праздничные костры. В 1713 году была поставлена символическая коронация Якова и сожжено изображение Ганноверского дома. В 1714 году правительству пришлось запретить собрания в общественных местах, и опять отдали распоряжения о закрытии таверн в десять вечера. Королева Анна была еще жива, но оставалось ей уже недолго. В августе она умерла, и королем Великобритании был провозглашен немец Георг.[223]

6 сентября 1713 года якобиты подняли над Марсовым холмом в Абердиншире штандарт Старшего Претендента. В сентябре лорд верховный судья Шотландии, верный сторонник Унии Адам Кокберн из Ормингстона, получил в Эдинбурге тревожное послание от своей сестры. Ее муж, противник Унии, доктор Уильям Альберт, проговорился, что в столице должна произойти попытка переворота. Кокберн послал предупредить магистрат и военных. Магистрат вызвал городскую гвардию, в замке была усилена охрана.

Заговорщики-якобиты, собиравшиеся штурмовать дворец, тем временем пили за будущий успех в городе и его окрестностях. До установленного места встречи в Грассмаркете добралось человек сорок. Их план отчасти напоминал тот способ, каким юный Уильям Фрэнсис взял замок для Роберта Брюса четырьмястами годами ранее: они собирались вскарабкаться по обрыву и перелезть через стену с помощью веревочной лестницы. Беда была в том, что лестница, предоставленная доктором Артуром, оказалась недостаточно длинной. Теперь якобиты ждали Чарльза Форбса, чтобы тот принес лестницы подлиннее. Однако Форбс продолжал пить и пришел только тогда, когда все уже было кончено.

В 11 часов Джон Томсон, один из четырех часовых охраны замка, подкупленный заговорщиками, крикнул, что им следует поторопиться, потому что его через час должны сменить. Решено было не ждать. Томсону велели спустить по стене заранее выданную веревку с грузом, которую предполагалось привязать к абордажному крюку, закрепленному на веревочной лестнице; он должен был поднять крюк, заклинить его таким образом, чтобы тот выдержал вес лестницы — и можно начинать штурм. Оказалось, что лестница действительно короче, чем нужно, на шесть футов. Джон Холланд, еще один подкупленный часовой, в панике начал торопить Томсона. Томсон решил больше не испытывать судьбу. Он крикнул якобитам: «Будьте вы прокляты! Вы погубили и себя, и меня! Идет смена, о которой я вам говорил. Я больше ничем не могу помочь». С этими словами он выпустил крюк. Томсон и Холланд закричали «Враги!» и выпалили из мушкетов. Якобиты поняли намек, спустились со скалы и разбежались в разные стороны. Тех, кто пришел позже, задержал патруль, направленный магистратом.