Родник пробивает камни - Иван Лазутин

— Да прописали, что особливо опасного ничего нет, не то вывих, не то перелом ноги, в гошпиталь поклали. С парашюта в канаву упали… Капитолина Алексеевна так убивалась, уж так убивалась, вгорячах даже письмо забыла. — Феклуша достала из-за трельяжа письмо. — На, почитай.

Светлана вынула из конверта вдвое сложенный листок, исписанный твердым почерком Олега Николаевича. Он писал, что на учебных занятиях, прыгая с парашютом, неудачно приземлился и вывихнул ноту. Сейчас с растяжением связок лежит в госпитале. Тон письма был спокойный и ровный, словно неудачный прыжок и вывихнутая нога для Олега Николаевича были так же обычны и вполне допустимы, как легкий насморк после сквозняка. Огорчало его только то, что не день и не два придется дышать запахами лекарств и госпитальных коридоров и считаться больным, когда чувствуешь себя вполне здоровым.

Светлана положила письмо на телевизионный столик, подошла к ореховой, с перламутровой инкрустацией, горке, на которой в белой костяной рамочке стояла фотография Капитолины Алексеевны.

«Тетенька, — мысленно обращалась она к фотографии, — что делать дальше?.. Я так запуталась во всем…»

Но фотография безмолвствовала. На лице Капитолины Алексеевны застыло напряженное выражение кавалериста перед атакой, когда вот-вот прозвучит команда: «Эскадрон!.. В атаку! Марш!.. Марш!..»

Куда пойти, с кем посоветоваться? Почти все подруги забились на дачи и готовятся к экзаменам. Да и что может посоветовать ровесница? Вот если бы двоюродная сестра была в Москве…

«Леночка… Если бы ты сейчас была рядом…»

Мысленно разговаривая со старшей двоюродной сестрой, которая отдыхала у родственников в Одессе, Светлана спустилась вниз по улице Горького и зашла на Центральный телеграф позвонить домой. В тот момент, когда она поднималась по ступеням в комнату с телефонными будками, из зала междугородных переговоров донесся зычный голос диктора: «Гражданка Еремина, вас вызывает Одесса, зайдите в одиннадцатую кабину».

«Одесса!.. Одесса!..» — пронеслось в голове Светланы.

Тут же она заказала срочный разговор с Одессой. Ждать пришлось около часа. Томление в душном зале показалось гнетущим. Приходилось внимательно прислушиваться к каждому вызову. А тут еще, как назло, пристали два темноволосых кавказца с усиками. Один — маленький и очень плохо говоривший по-русски, другой — высокий и тонкий, с печальными бараньими глазами, которые вряд ли когда-нибудь улыбались. Молодые люди так назойливо приставали к ней с разговорами, что Светлане пришлось несколько раз менять место.

— Прошу вас, отстаньте от меня, или я позову милиционера! — не вытерпев назойливого приставания, пригрозила Светлана и подошла к окошечку, где было больше народу.

Наконец ее вызвали в седьмую кабину. Незнакомый старческий голос из телефонной трубки сообщил, что Лена и тетушка Ксения Георгиевна вчера утром на теплоходе «Россия» отправились вдоль Черноморского побережья и в Одессу вернутся не раньше, чем через неделю.

«Через неделю!.. Легко им там говорить: через неделю. Купаются в море, катаются на теплоходах, разъезжают по черноморским городам, а здесь…»

Стоило ей только на секунду закрыть глаза, как перед мысленным взором представал Кораблинов. Таким, каким он был в ресторане «Чайка», когда она назвала его гадким стариком. Лицо жалкого, неожиданно поверженного человека.

Расстроенная. Светлана вышла с телеграфа. Кто может понять, как ей трудно одной? Мать? Позвонить ей? Нет, матери она об этом сказать не может, мать слишком строга, чтобы простить ей эти рискованные встречи с Кораблиновым. Хоть тетка и считает, что характер ее младшей сестры ровный и спокойный, однако Светлана знала, что в гневе мать может быть решительной и властной. Нет, мать как советчик исключается.

А потом, обращаться с этим разговором за тридевять земель и ворошить всю эту некрасивую ресторанную историю — это значит поставить в неловкое положение отца, которому хватает своих забот в его ответственных и больших делах. Нет, это исключено. Володя, как сказал дядя Сеня, в общежитии не ночевал. И это еще больше тревожило Светлану.

Перебрав в памяти всех своих друзей и знакомых, Светлана остановилась на Брылеве. «Он добрый и сердечный человек. Он все поймет. Он может дать совет». Сердце Светланы, когда она вспомнила Корнея Карповича, согрелось слабым огоньком последней надежды.

Адрес Брылева она узнала в «Мосгорсправке». Оказывается, он жил на Первой Брестской улице.

В небольшом дворике, зажатом в колодце новых многоэтажных домов, двухэтажный кирпичный домик выглядел старым карликом среди молодых великанов. От узеньких окон домика веяло чем-то старомосковским, патриархальным.

В первую минуту Светлана заколебалась: идти или не идти? Да и удобно ли без приглашения? Но, подумав, наконец решила: «Будь что будет!..»

Прошла через узкий, слабо освещенный коридор и постучала в низенькую дверь, обитую старым серым войлоком.

Корней Карпович сначала от удивления аж всплеснул руками, а потом так обрадовался, что и не знал, куда посадить гостью.

— Светочка! Голубушка, вот не издал, не гадал!.. Каким ветром?! Ты уж извини, что в моих хоромах особенно не развернешься. Но в тесноте — не в обиде. — Брылев освободил старинный расшатанный стул с потертой бархатной обивкой, на котором лежала стопка книг. — Садись, не обессудь, что принимаю не как премьер, а как старик Лир в своем последнем пристанище. Вот так мы и живем. Ты подожди минутку, я сейчас.

Старый, с заметно выпирающими сквозь потертую обшивку пружинными кольцами диван был покрыт шерстяным клетчатым пледом. Почти у самых дверей, изрядно заслоняя проход в комнату, громоздилась печь-голландка, облицованная белыми, кое-где потрескавшимися плитками кафеля. На полу, рядом с печкой, валялись теплые комнатные шлепанцы.

Над диваном был прибит к стене старый немецкий гобелен. Подушки не было видно. Вместо нее в конце матраца, у окна, лежал твердый диванный валик. Большой квадратный дубовый стол занимал чуть ли не половину маленькой комнаты. В углах под потолком висела паутина.

На стене около голландки была прибита двумя большими гвоздями старая, пожелтевшая афиша, на которой крупными буквами стояла фамилия: «К. Брылев». А ниже более мелкими буквами было написано: «С. Кораблинов». Афиша датирована тридцать шестым годом.

К щекам Светланы прихлынула кровь. «Кораблинов… И здесь ты преследуешь меня, всемогущий Кораблинов…» Сквозь узкое оконце, стекла которого мутнели полосами дождевых потеков, сочился тусклый, серый день.

По разговору, доносившемуся из коридора, Светлана поняла, что Корней Карпович пошел занимать у соседей посуду, чтобы поставить чай. Вернулся довольный, улыбающийся, каким его редко видела Светлана.

— А это, — он достал коробку дорогих шоколадных конфет, спрятанную где-то в потайном месте под крышкой стола, — блюл для дочки. Ждал, вот-вот приедет, да не приехала. Мать, наверное, не пустила, или стыдится родного отца.

— А где ваша дочь? — робко спросила Светлана.

— В Ленинграде, студентка университета, учится на втором курсе факультета журналистики. А умница!.. — с гордостью сказал Корней Карпович и покачал головой. — Только меня вот… не очень любит. Да и за что меня любить-то? А я ее люблю. Люблю больше всех на свете. Они с матерью от меня ушли. Говорят, пью… — Корней Карпович засмеялся мелким смешком, покрывая стол скатертью, которую он достал из старого дубового гардероба. — А почему пью, пусть спросят у меня. Почему? Да потому, что вот уже столько лет никак не вылезу из эпизодов, играю немых лакеев да швейцаров… О, Света, Света!.. Если б ты знала, какой пыткой становится для актера жизнь, когда ему не дают настоящей роли!.. Вот и сегодня: думаешь, почему с утра выпил? Да потому, что обидел меня Провоторов. Целый месяц ночами готовил роль старого крестьянина Кузьмы Прохорова из «Перепаханной межи», думал, что дадут, потому что обещали. И как я ее подготовил! А ведь обманули. Обещали, а не дали… Несправедливо на театре. Ох, как несправедливо. Сколько раз просил Провоторова: «Дай мне возможность хоть один раз показать, на что способен Корней Брылев». Не дает, говорит: «Пьешь. Пьешь!..» А почему, спросил бы он меня, я пью? Да потому, что состарился на безъязыких ролях.

Корней Карпович расхохотался так, что на глазах выступили слезы. Вдруг он засуетился:

— Чайник-то уж, поди, давно вскипел. Совсем, старый, заговорился…

Брылев вышел в коридор и через минуту вернулся с никелированным чайником, который никак не гармонировал своим чистым, зеркальным блеском с убожеством запущенной холостяцкой комнаты и всем тем старым и ветхим, что находилось в ней.

Светлане хотелось как можно скорей уйти от Брылева, но, чтобы не обидеть своего учителя, она все-таки пододвинула к себе чашку чаю и взяла из коробки шоколадную конфету.