Дети Снеговика - Глен Хиршберг

– Барахло прибудет позже, солнышко. А вы возьмите только то, что понадобится вам в машине.

Брент затопал ногами и с криком «Да пошли вы все!» опрометью кинулся в свою комнату и закрылся там, хлопнув дверью.

Я не мог заставить себя подняться с дивана. Лексингтон, штат Кентукки, значил для меня примерно то же, что и работа отца. Мне довелось несколько раз побывать и там, и там. И я не существовал ни там, ни там. Я подумал, что Тереза скоро придет в себя, что Спенсер будет устраивать «сприцепинги» с кем-то другим и я больше никогда не увижу ни его, ни ее.

– Нам нельзя уезжать, – сказал я.

– Хватит, Мэтти, – цыкнула мать. – Поторопись.

Она подтолкнула меня с дивана, и я пошел к себе. Но упаковываться не стал – просто рухнул на кровать, закрыл глаза и, должно быть, уснул, потому что когда открыл их снова, уже спустились сумерки, а на нижней полке лежал Брент.

– Привет, – сказал я.

Ответа не последовало. Я свесился с края и, заглянув вниз, увидел, что Брент лежит на спине, приставив ладонь к верхней полке, как будто он меня поддерживал.

– Почему они так решили? – затрещал Брент.

– Из-за меня, – ответил я.

– Мэтти, я не хочу уезжать.

Я и не помнил, когда он в последний раз обращался ко мне по имени. У других братьев, подумал я, это, должно быть, нормально. У нас же с Брентом имена отвалились от пренебрежения, как обои в пустой комнате.

– Брент, – произнес я через силу, но с опозданием.

– Ты сломал мне жизнь, – сказал он. – Всю жизнь.

– Я всем сломал жизнь.

На следующий день утренняя газета вовсю трубила о поисках Ричарда Грейса. Его имя пересекало первую полосу по диагонали, словно лента победительницы конкурса красоты. Под этой «лентой» красовался знакомый портрет Снеговика, увеличенный до размера газетной страницы. Свернув газету, я хлопнул ею по кухонному столу и пошел в свою комнату.

Отец целый день слушал свое наконец заработавшее стерео и укладывал пластинки в коробки. Мать возилась в спальне, двигая вещи, но я к ней даже не зашел. Поели мы только после «Специального выпуска», да и то лишь потому, что Брент завалился в комнату к родителям и вытащил мать на кухню, чтобы она приготовила ужин. Ричарда Грейса так и не нашли, но массированная полицейская облава продолжалась.

Я все ждал, когда меня повезут навестить Терезу и разрешат позвонить Спенсеру, но, сколько я ни просил, родители отказывали без объяснений, и поздним вечером я остро ощутил реальность скорого отъезда из Детройта. Я не мог уехать. Я прирос к этому месту. Решение уехать, бросив всех этих людей, которым я причинил столько горя, казалось мне гораздо большим предательством, чем все, что я сделал до этого. Спрыгнув с постели, я прямо в пижаме помчался в комнату к родителям. Они не спали. Мать читала какую-то книжку или, по крайней мере, держала ее перед глазами. Отец тупо пялился в стену.

– Нам нельзя уезжать, – сказал я.

– Можно, – прошипел отец.

Мать схватила его за руку, и они прижались друг к другу.

– Никому из нас не хочется уезжать, Мэтти, – проговорила она, хотя я уже не был уверен в правдивости ее слов. – Но так будет лучше. Время пришло. Тебе понравится в Кентукки. Ты будешь рядом с двоюродными братьями.

– Я должен позвонить Спенсеру. Пожалуйста, мам. Он хоть знает, что Тереза жива?

Рядом с отцом она как-то обмякла. Ее голова покоилась у него на груди, но глаза смотрели на меня.

– Сьюзен куда-то его увезла. Не знаю, куда точно и собираются ли они вернуться. О Терезе он, конечно, слышал. Ведь все было в новостях, – проговорила она сдавленным голосом.

Мой взгляд затуманился.

– Врунья! – сказал я.

Пощечина была не сильной, но застала меня врасплох, с полуоткрытым ртом; мамино обручальное кольцо звякнуло мне по зубам, и щеку пронзила острая боль.

– Отвезите меня к Терезе! – заверещал я. – Отвезите меня к Терезе!

– О, мой бог, – вздохнул отец.

Мать втащила меня на постель и прижала к себе.

– Ну-ка заткнись, – сказала она ласково, гладя меня по волосам, и я понял, что она больше не злится. – Тереза сейчас на интенсивной терапии. У нее что-то вроде бессонной комы. Она не спит, но ни на что не реагирует.

– Но она ведь назвала имя Снеговика.

– Не знаю, почему все решили, что это его имя. Знаю только, что с тех пор она не произнесла ни слова и даже не пошевелилась.

– Мам… а можно я посплю здесь? С тобой?

– И я. Можно? – спросил брат, заваливаясь в постель рядом со мной и двинув меня локтем.

Мать откинулась на свою подушку и заплакала. Отец вздохнул.

– Мальчики, дайте матери отдохнуть. Дайте нам немного времени.

– Ну, пожалуйста, – канючил Брент.

– Завтра. Если не расхотите. – Он выключил ночник, и нас окутала тьма. – Спокойной ночи, мальчики, – сказал он.

Я вспомнил миссис Кори, задрожал и помчался к себе.

На следующее утро мать разбудила нас пораньше и помогла упаковать наши дорожные сумки. В передней мы обнаружили все четыре потрепанных белых чемодана, которыми родители пользовались, когда путешествовали на машине. На чемоданах лежали два перетянутых резинкой романа Айзека Азимова и стопка кассет.

Брент потер кулаками глаза.

– Мы ведь еще не уезжаем, правда? – спросил он.

– Ш-ш-ш! – прошипел отец.

– Я не поеду, – захныкал Брент.

Я положил руку ему на спину, и от моего прикосновения его лопатки сжались, как аккордеон.

Когда появилась мать, волосы у нее были уже покрашены в более сочный темно-коричневый цвет. Под глазами чернели большие круги.

– Попрощайтесь, – сказала она.

– С тобой?

Плечи у нее упали, губы натянулись.

– Люблю я тебя, Мэтти Родс, – проговорила она мягко, если не с любовью. – А теперь попрощайся с отцом.

– Пока, пап, – сказал я. – Прости. За все. Мне правда очень жаль.

– Знаю. Я приеду, как только смогу. – Он наклонился и взял Брента за подбородок. – Слышишь, Большой Би? Ни о чем не беспокойся.

– Я его ненавижу.

– Это пройдет.

– Не пройдет.

– Он тебя еще полюбит. Впрочем, он и так тебя любит. – Отец посмотрел в мою сторону, хотя Брента от себя не отпустил.

– Почему ты не едешь с нами? – спросил брат.

– Надо продать дом. – Меня это кольнуло. Мысль о том, что в нашем доме будет жить какая-то другая семья, огорчала больше, чем то, что мы его покидаем. Но отец казался на удивление спокойным, даже для него. – Пожили и хватит. На новом месте будет не хуже, вот увидите. – Отпустив Брента, он обнял одной рукой меня, а другой прижал к себе мать. Не часто он выглядел таким сильным, надежным телеэкранным отцом, как в тот раз.

И все-таки они меня любят, подумал я. Но это не помогло.

– Можно, я позвоню Барбаре?

Мать посмотрела на меня, потом на отца. В конце концов она отрицательно покачала головой.

– Знаешь что, Мэтти? У Барбары сейчас гораздо больше хлопот, чем у нас. Я звонила ей вчера вечером. Она знает, что мы уезжаем, и пообещала написать. Пусть себе живет.

– Я тебя ненавижу, – сказал мне Брент.

– А я тебя – нет, – ответил я. – И никогда не ненавидел.

Дороги были зашпаклеваны льдом, и машину слегка заносило на каждом повороте. Брент сидел сзади и поминутно дубасил ногой в мое сиденье, но я не реагировал, и через несколько минут он перестал, потом улегся на бок, немного посопел и затих. Я спросил у матери, нельзя ли послушать радио; не дождавшись ответа, я все-таки включил WJR, и как раз вовремя, чтобы услышать следующее: «Врачи и полиция признаются, что сегодня они были озадачены еще некоторыми любопытными обстоятельствами, связанными с исчезновением и спасением Терезы Дорети. Медицинские эксперты сообщают, что токсикологическое исследование не выявило в крови маленькой девочки, оставшейся в живых после встречи со Снеговиком, никаких следов снотворного, которое было обнаружено в крови всех его предыдущих жертв. Представители полицейского управления пока что воздерживаются от каких-либо комментариев по поводу этого открытия и его значения для следствия».

– Выруби его! – приказала мать.

Я вырубил, глядя сквозь ветровое стекло, замутненное подтаявшей наледью, на серый свет, пробивающийся сквозь свинцовые деревья. Я не хотел думать, но не думать не мог и поэтому стал думать о Терезиной матери на той фотографии с санками, так как это было первое, что пришло на ум. Терезина мать, живая, на санках в снегу.

В рассеянности я запустил руку в карман и начал играть щепкой, завалявшейся там – дошло вдруг до меня – со Дня очистки озера, когда ее выронила Тереза; в конце концов я вытащил деревяшку и стал ее разглядывать. На ощупь она была гладкая, не считая двух маленьких зазубрин, торчавших с одного конца, как пчелиные жала. Я провел по ним сначала большим пальцем, а потом всеми остальными поочередно. «Никаких следов снотворного». Но он привел ее к себе домой. Он привел ее назад. «Никаких следов». Это означало, что она дала ему задушить себя, находясь в сознании – быть может, глядя ему прямо в глаза. А может, она вообще у него не была? Я прикоснулся щепкой к щеке, и ее запах вполз мне в ноздри и в рот словно ядовитый газ. Сладкий ядовитый газ.