Дети Снеговика - Глен Хиршберг

Спенсера я нахожу возле машины. Он стоит, облокотившись на капот и обхватив голову руками. Когда он поднимает на меня глаза, я встречаю взгляд того мальчишки, которого видел в последний раз потерявшимся в складках плаща его матери, уводившей его от меня по нашей подъездной аллее.

– Садись в машину, Мэтти.

– Ты знал о смерти доктора, – говорю я. – Ты знал обо всем, что случилось с тех пор. Ты не сказал мне ни слова правды.

– По сути, я говорил тебе только правду. Просто не всю. Не видел смысла.

– Полагаю, теперь видишь?

– Да, Мэтти, теперь вижу. Ради общего блага я должен от тебя избавиться. Вот в чем смысл. А пока лезь в машину.

В сумеречном предвечернем свете березы похожи на торнадо, заледеневшие в полуобороте: их белые стволы – столбы взбитого снега, а ветви – взметнувшиеся в воздух обломки. Спенсер едет по Бирмингему мимо Шейн-парка, мимо того мини-мола, где когда-то была забегаловка «Джиглис», мимо поворота на дорогу к Сидровому озеру и дальше по Кленовой аллее. На въезде в местечко Блумфилд улицы и пейзаж становятся менее знакомыми. Наконец, не потрудившись закамуфлировать раздражение, я говорю:

– Спенсер, я действительно не знаю, ни почему ты лгал, ни что ты скрываешь, ни какой смысл тебе сторониться меня после стольких лет. Но, пожалуйста, Спенсер, пожалуйста, объясни мне, что происходит.

Сморщив губы, Спенсер поднимает руку, сжимает кулак и опускает его себе на колено. Мы пересекаем Телеграф-роуд и въезжаем в район, которого я почти не знаю. Меня охватывает совершенно незнакомое чувство – свежая, прохладная смесь надежды, страха и потерянности.

– Тереза Дорети жива и здорова, живет здесь поблизости. Доволен? – Эти слова высасывают из окружающего ландшафта всю его прозрачность. – Кино кончилось, Мэтти. Ты ведь это понимаешь? Ты здесь для того, чтобы подвести черту, вот и все. Тебе здесь некого спасать. Нечего делать. Это студия «Юниверсал», старик. Тур. Я лишь показываю тебе, где все это случилось.

Мы проезжаем пустырь между кварталами, озеро, о наличии которого я даже не подозревал. Оно меньше Сидрового и не такое ухоженное у берегов. Но на снегу горбятся несколько перевернутых каноэ, и я вспоминаю тот день на уроке литературы в лексингтонскои школе, когда мы читали стихотворение Эмили Дикинсон о могиле, которую она назвала «опухолью земли».

– Мы почти на месте, – говорит Спенсер.

Он сворачивает с Кленовой на улочку, образованную более старыми домами, расположенными на нестандартных холмистых участках. Дубы и вечнозеленые деревья очерчивают извилистые границы. Ограда отсутствует. Съезжая на гравиевую обочину, Спенсер замедляет ход и останавливается перед низким, обшитым красным гонтом домом, ютящимся на участке в несколько акров. Достаточно стереть пригородный ландшафт, и этот дом вполне сошел бы за хижину гомстедера,[83] врытую в землю для тепла. Я бестолково кручу руками:

– Это здесь? Тереза здесь?

Спенсер устремляет на меня пытливый взгляд. Благо, враждебности в его лице немного поубавилось.

– Мэтти, я только хочу, чтобы ты кое-что понял. Вся эта ложь не была частным делом. Я пытался защитить целую группу людей, включая меня. Тебя, кстати, тоже, хочешь верь, хочешь – нет. Скорее всего ничто здесь не приведет ни тебя, ни кого бы то ни было вообще ни к какому завершению. Твой приезд и так уже создал кучу проблем.

– Извини, – тихо говорю я, хотя и с меньшим сарказмом, чем намеревался.

– Во-первых, эта библиотекарша…

– Спенсер, о чем ты говоришь? Она даже не поняла, что тебя так взбудоражило.

– Ладно, будем надеяться, она на это забьет. – Он складывает ладони чашечкой, приставляет к губам и выпускает воздух; сквозь затянутые в перчатки пальцы прорывается парок. – Может, все и успокоилось, Мэтти, но это очень хрупкий покой.

– Спенсер, только не надо…

– Я пытаюсь призвать тебя быть осторожным. Я не хочу, чтобы ей снова кто-нибудь навредил. Ты понимаешь?

У меня отвисает челюсть, кровь бросается в лицо.

– Спенсер, почему, скажи на милость, я могу навредить ей больше, чем ты? Думай, что говоришь.

Спенсер кивает.

– Наверное, сначала мне все-таки следует рассказать тебе эту историю до конца.

– Проклятье! Я хочу знать, куда ты меня завез. Тереза живет здесь?

– Не знаю, Мэтти, решусь ли я рассказать тебе все потом. На два раза меня не хватит. Так ты будешь слушать или нет?

Я чувствую себя одиннадцатилетним мальчиком на пути в Кентукки, беспомощным и потерянным.

– Я хочу увидеть Терезу.

– Тогда вылезай, – говорит он. – Иди прямо по той дорожке. Святой Грааль ждет тебя. Мои поздравления!

Толчком открыв дверцу, Спенсер выключает зажигание и выбирается из машины. Я хватаю рюкзак и выхожу со своей стороны. В тишине воскресного вечера кажется, что снег на холмистой лужайке пенится и бурлит, словно прибой какой-то древней волны, которая все катит и катит по континенту. На полпути к дому стоит черный почтовый ящик, а рядом на красном деревянном щите висит белая металлическая доска с надписью «Чепин-хаус», выполненной в желто-голубых тонах. Под ней более мелкими буквами приписано: «Для нуждающихся в длительном отдыхе».

– Похоже на покойницкую, – бормочу я.

– Не совсем, – отвечает Спенсер.

Образы Терезы теснятся в голове, будто разрозненные отбракованные фотографии в конце альбома. Интересно, как так получается, что существом, с которым я чувствую себя связанным крепче всех в этом мире, оказывается человек, которого я в общем-то почти не знаю? Разве не у всех самая долгая любовь – не самая важная и не самая долгая, а обрамляющая все прочие. Скорее вчерашнее обещание, чем надежда на завтра?

Дом не то чтобы приземист, но он сидит как бы в низине между поросшими травой холмами. Красная крыша из грубых кедровых досок полого спускается до обшитого красным гонтом каркаса. Окна очень маленькие и спрятаны под самым карнизом, но их много. Стекла покрыты неровным толстым слоем инея и льда, так что непонятно, горит там свет или нет. Под окнами высятся полдюжины сложенных шезлонгов, составленных вместе, как спасательные шлюпки. Помимо того, что дом расположен на пустыре, самой поразительной его особенностью является настил из сосновых досок в виде палубы, отходящий футов на десять от каждой стены. С нашей стороны на нем стоят два раскрытых летних зонта, клонящихся под тяжестью снега.

Спенсер обходит дом с тыльной стороны и стягивает зубами перчатку. Порывшись в кармане пальто, он извлекает ключ и вставляет в замочную скважину. В голове у меня тут же вспыхивает воспоминание, как мы с ним возились с задней дверью дома Фоксов, только теперь роли поменялись.

– И ты держишь ее здесь как узницу? – спрашиваю я. – Прости, но мне этого не понять.

– Знаю, братишка, – говорит он, толкая дверь.

При входе в вестибюль создается впечатление, что ты стоишь на дне бассейна: весь свет собирается под брусчатым потолком. Длинный коридор поворачивает направо и упирается в трио одежных вешалок, отбрасывающих причудливые тени на дощатый пол.

Спенсер запирает входную дверь и снимает пальто, шарф и башмаки. Не взглянув на меня, он устремляется вперед по коридору. Я тоже сбрасываю пальто и башмаки и иду за ним вдоль безупречно белых стен, увешанных фотографиями. В большинстве это фотографии детей, причем ни одно лицо и ни один вид не появляются дважды. Бородатый мужчина перед фонтаном наклоняется над маленьким мальчиком, который кормит голубей в парке. У памятника Вашингтону сестры-близняшки лет девяти лупят друг дружку одинаковыми желтыми сумочками. Щурясь, я торопливо прохожу мимо них и попадаю в небольшую, обшитую деревом каморку с камином. Слабый огонек за решеткой вьется и потрескивает вокруг голой ветки. На ближнем из двух плоских, составленных под углом диванов с коричневыми подушками, сидят две женщины: одной хорошо за пятьдесят, другой нет еще и двадцати. На проволочках между ними висят в ряд несколько медных шариков. Это такая игрушка. Берешь шарик на одном конце, запускаешь его и смотришь, как он передает движение всему ряду и запускает последний шарик на другом конце. Играющие делают это по очереди, а шарики издают металлический чмокающий звук.

Женщины никак не реагируют на наше появление: не смотрят на нас, не прерывают игры, и металлическое чмоканье продолжается, четкое, как тиканье часов. Обе сидят, закинув ноги на кофейный столик, и я замечаю у них на лодыжках красные пластиковые браслеты с мигающей красной лампочкой и крошечным электронным чипом на застежке. Нечто подобное я видел в пригородах Луисвилля, где живем мы с Лорой, – на ошейниках у собак. Называется это приспособление «охранник-невидимка».

– Что это за чертова дыра? – спрашиваю я.

– Полустанок, – отвечает Спенсер.

– На пути куда?

– Все зависит от того, кому куда надо. Здешние обитатели не могут жить дома, но ни их родственники, ни врачи не хотят помещать их в специальные лечебные заведения. Это своего рода совместное предприятие. Чепины – владельцы – обеспечивают чистые постели, водопроводно-сантехническую систему, парк, сигнализацию и питание. Они же составляют график посещения психиатров. Оплачивают медперсонал и охрану.