Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

Он смотрел на эти белые женские тела, медленно погружающиеся в воду, с тоской и жадностью, словно на нечто олицетворяющее его мечты — об успехе, богатстве, размахе, плодотворности, надежности и прочности. В этом образе как бы скрывался основной смысл его жизни.

Господи, как притягивает его эта река.

Каждый раз он чувствовал, что никогда не мог бы ее покинуть.

Любой, кто однажды увидел ее, уже никогда не забывал: она текла в нескончаемых лугах и, как все южные реки, таила в себе непостижимое очарование.

После гроз и дождей она становилась мутной, зловеще темной. Но никогда не ускоряла своего течения, а только раскидывалась вширь. Те, кто ее не знал, считали реку ленивой. После дождей она густела, распространяла даже на другой конец Паланка запах темной земли, трав, акациевых лесов, в которых петляли ее рукава, запахи всех деревень, которые она омывала. Это была самая извилистая река, какую вы когда-либо могли увидеть. Красивее всего она выделялась среди песчаных берегов и в спокойной тени ив. Самая медлительная и самая предательская река, как сам мир южан. Ежегодно весной и осенью она заливала тысячи гектаров земли, так что из деревни в деревню люди переправлялись на лодках, а то и вообще не могли добраться. Часто, словно по капризу, она меняла свое дно, делая все новые омуты и намывая новые мели, но никогда не изменяла своему первоначальному руслу. У нее была своя тайная жизнь, которую вы напрасно пытались бы понять.

Сразу за прибрежным лугом начиналось предместье Паланка с железнодорожным вокзалом. Там заканчивали свой путь поезда. Дальше уже была таможня и государственная граница. (А за ней — навсегда прощай, как говорил аптекарь Филадельфи, который интересовался не только прошлым, но и настоящим, не только политикой, но и лордом Байроном.) Паровозы прямо за вокзалом въезжали на большой поворотный круг, чтобы, развернувшись, возвратиться в глубь страны. Пути, проложенные еще во времена монархии, вели вниз, к морю. С вокзала часто раздавались жалобные гудки, тоскливые, дикие, навевающие печаль. Иногда там стояли и роскошные паровозы, готовые двинуться в дальний мир, бурно извергающие дым, искры, сдавленные стоны и горячий пар. О таких машинах можно было много чего думать. Они как живые: то прямо рвались с рельс, то изнемогали. И в человеческом теле есть множество прыгающих рычажков, винтиков, шарниров, свой поршень, и огонь и вода, такие же свистящие дырки, трубки, трубочки, заботы и намерения. Человек тоже мечтает тащить за собой свой дом и в нем своих пассажиров.

Жестокая река, это уж точно! Каждый год она заманивает в свои воды детей, не проходит ни одного лета, чтобы она не взяла с города свою дань за то, что кормит его рыбой, питает луга и сады, поля и скот из усадеб, с двух сторон омывает город, дарует свежесть не одной тысяче жителей во время адской жары. По меньшей мере дважды в году выходит из берегов и заливает нижние улицы Паланка. Украдкой, коварно, ночью, с тихим, наводящим ужас шумом. Среди сна людей будят грохот, визг и стоны. Вода уже подступила к кроватям, а на темном, вздувшемся теле реки покачиваются кастрюли и всякая утварь. Река уже успела переместить ковры, утопить птицу, довела до одичания свиней. Пришла как всегда неслышно, черная, вышла из берегов, зашумела в садах, вторглась в хлевы и человеческое жилье. На нижних улицах с вечера до утра люди могли кататься на лодках. А то и на коньках, если река приходила в третий раз — в начале зимы или в результате оттепели. Улицы и луга превращались тогда в огромный каток. Многие деревенские ребята зимой ездили в городскую школу на коньках.

Осенью же безбрежное озеро, которое она делала из лугов, приманивало стаи диких гусей. Тогда наступала пора большой охоты на лодках. При более сильных паводках она срывала целые хлевы со свиньями и птицей, уносила лошадей и коров. Внизу, под мостом, пожарники поджидали несчастных кур, гусей, уток, визжащих поросят, лошадей или коров. Однажды выловили полумертвую женщину. Она мчалась вниз по течению на своих вздувшихся семидесяти семи юбках, как на надувной подушке. От страха она потеряла сознанье, в остальном судьба оказалась к ней милостивой.

Так река безобразничала испокон веков, но люди с нижних улиц не переселялись в другое место. Отчего? Чужие не могли этого понять и приписывали врожденной лени и флегматичности южан, живущих у воды. Но нет, это было скорей почтительное, благодарное отношение человека юга к воде, возле которой всю остающуюся часть года ему живется хорошо. Она была доброй и действительно приятной во время изнурительной жары, изобиловала рыбой, по ней можно было ездить на лодке, купаться в ней, стирать, ее вода питала фруктовые сады и огороды, которые кормили людей.

В свое время героем реки ежегодно становился Саламон. Он жил за бродом, откуда сейчас тащилась огромная цистерна, которую тянули четыре черных буйвола. Белый дом Саламона, поросший диким виноградом, был расположен на самом низком месте и первым оказывался под водой. Но отставной офицер майор кавалерии Эрнест Саламон никогда не сбегал из него. Маленький, похожий скорее на Мальчика-с-Пальчика из сказки, чем на офицера императорской и королевской армии, он почти не слезал с лошади. Ездил на ней по городу, в костел, на почту — словом, всюду. И тщетно вода заливала ему сад, подвал, поднималась иногда до самых окон, он не бросал своего дома. Упорно сражался со стихией, как с неприятелем, которого она ему, несомненно, заменяла. Когда начиналось наводнение, он выносил мебель на чердак, жену, гончих собак и лошадь отправлял к знакомым, готовил лодку, на которой, если нужно, смело пускался в плавание, и ждал. Ждал, какая будет вода — обычная или такая, что бывает раз в десять или, храни Господь, в сто лет. В этом была чертовская разница. Обычно он отсиживался на чердаке, готовый каждому помочь, осматривал в бинокль окрестности и сжимал между ног штуцер, потому что знал, что стихия и беззащитность затопленных притягивают воров. Он держался всегда храбро, никогда не отступал, при более спокойной воде спасал тонущих животных, иной раз было и так, что приканчивал их. К мужчинам относился свысока, не удостаивал разговором, ведь любым из них он мог когда-то командовать. Любил только детей, вернее, маленьких мальчиков, будущих солдат. И так как любил хотя бы их, то все остальное ему прощалось. Маленьких мальчиков Паланк почитал за маленьких божков, которых называли здесь детьми. Маленькие существа в Паланке строго делились на детей и маленьких девочек. Люди, конечно, любили и маленьких девочек, но они были всего только «маленькими девочками».

Майор не всегда бывал таким уж серьезным, в саду за домом он любил играть с мальчиками в солдаты. Осенью они вместе собирали фрукты, сжигали на большом костре опавший лист и ботву и после каждой «войны» ловили в реке рыбу. Он мастерски потрошил ее и жарил на вертеле, научившись этому искусству на Балканах, где прослужил долгие годы. Несколько лет назад история с одним из этих маленьких сорванцов оказалась для него роковой. Мальчонка на самодельной лодке попал в водоворот и начал тонуть. Майор спас его из бурного течения, выплыв с ним только под мостами, простудился и вскоре умер от двустороннего воспаления легких. Тогда паланчане действительно простили ему все грехи, даже те, которые он никогда не совершал, но они-то думали, что грехов у него было множество и его было за что прощать.

Волент Ланчарич стоял и смотрел на вечерний город. Последние лучи заходящего солнца освещали бронзовую голову вечного юноши на здании гимназии. Он торчал, как мачта затонувшего корабля. Мчался вдаль с какой-то тайной миссией, цель которой была известна ему одному. Он бежал в мир.

Паланк гордился своей гимназией, она украшала его, скрывая не только темные стены старой тюрьмы и зловещего столичного управления, но и самую незначительность города, его скуку, консервативность, тщеславие, жестокость, вероломство, сомнительный блеск и подлинную нищету. Город отличался особой южной красотой, но был в то же время захолустным и совсем заурядным. Не для собственных обывателей, конечно, и не для Волента Ланчарича. В его представлении он был прославленный, столичный, богатый. Ему, как и всем типичным паланчанам, была свойственна жажда значительности, присущей чиновникам, и званий, обладателями которых были в свою очередь люди в форме. Столичное управление не давало никому спокойно спать, оно было символом власти и важности, именно такой, о какой в этом городе все мечтали.

Здесь жили чрезвычайно спесивые люди. Ланчарич мечтал, что сумеет когда-нибудь жить с ними как равный, но сам ненавидел их из-за этой же спеси. В крови у всех, и в его тоже, дремала старая, темная и безумная королевская Венгрия, которая презирала неблагородных и несостоятельных. Здесь считалось неприличным заговорить с бедным нечиновным человеком и не считалось зазорным дать ему по физиономии, обмануть его, облаять, соблазнить его жену, унижать на каждом шагу. Бедняк здесь не имел цены, он испытал это на собственной шкуре. Поэтому он — Ланчарич — должен что-то значить в этом городе! Но и разбогатевший здесь, он знал это прекрасно, не имел особой цены, если не приспосабливался к барскому образу жизни тамошней знати. Такое отношение к простым людям здесь было столь распространено, что коренной паланчанин никогда не осознавал его как нечто недозволенное и чудовищное. Даже потом, когда времена изменились, паланчанину надо было иметь очень доброе сердце, чтобы отказаться от подобного взгляда.