Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву - Лея Трахтман-Палхан

В усадьбу прибыл персонал детского сада, и мы отправились на поиски нашей школы. Оказалось, это довольно далеко. Никакого автобусного сообщения уже не было, и нам пришлось идти пешком. По дороге нас догнала крестьянская телега, и мы попросили сидящего в ней возницу подвезти нас. Крестьянин остановил лошадь и предложил подвезти нас за деньги, заломив такую цену, что мы растерянно посмотрели друг на друга. Таких сумм у нас, конечно, не было. У меня, кажется, вообще при себе денег не было, и я со злостью сказала этому мужику: «Как ты можешь в такое время, когда идет такая страшная война и тысячи людей гибнут, просить у нас деньги?» На мою тираду он очень спокойно ответил: «Платите, как я сказал, или я поехал». И он действительно уехал, а мы продолжали свой путь по разбитой проселочной дороге пешком.

Мы прошагали километра два, и нас вновь догнала телега. На этот раз в ней сидела женщина, которая и довезла нас до деревни, где находилась школа.

Несмотря на то что деревня находилась практически в пригороде Москвы, она была невероятно бедной. Старые дома с покосившимися заборами, кругом грязь и какое-то запустение. Крестьяне отказывались продавать нам продукты даже за хорошую цену. Были они какие-то злые и неприветливые даже в это тяжелое время, когда, как говорится, беда объединяет людей. Большинство взрослого населения было настроено антисоветски. Они еще помнили сытые времена до революции, когда им неплохо жилось при князе, которому принадлежала эта земля, а советская власть, похоже, не принесла им ничего хорошего.

Мы в Москве конечно же все были патриотами и в принципе ничего не знали о бедственном состоянии деревни. Поэтому нам была странна и непонятна эта озлобленность крестьян в такое тяжелое для страны время. Даже к детям, ученикам нашей школы, они относились грубо и неприветливо. Купить для детей молоко или яйца было большой проблемой.

Тут я хочу сказать пару слов о той учительнице, которая уже упоминалась выше. Вернувшись в Москву после войны, я зашла в школу, где когда-то работала. Мне потребовался какой-то документ. Там я спросила об учительнице, с которой мы в 1941 году переводили малюток из яслей через рощу в княжескую усадьбу. Мне ответили, что она сейчас находится в школе и я могу поговорить с ней сама.

Учебный год еще не начался, и учителя занимались подготовкой к этому ответственному событию. Учеников в школе еще не было, и персонал в общем-то был не очень загружен работой. Я вошла в какой-то класс и сразу же узнала свою бывшую коллегу. Она сидела за столом и заполняла классный журнал. Подошла к ней; она меня тоже узнала, это я заметила сразу, но потом у нее в глазах появился испуг. Она, вероятно, вспомнила наши разговоры в роще под деревней Березань в начале войны и опустила голову, продолжая что-то писать. И тут я спросила ее, как она провела годы войны. Женщина оправилась от испуга и удивленным, явно неестественным голосом ответила, что я, очевидно, обозналась и приняла ее за кого-то другого. Я поняла, что говорить нам не о чем, и ушла.

Конечно, она могла подумать, будто я пришла к ней за какой-то помощью или с просьбой, и не хотела иметь дело с еврейкой, так как в это время в стране уже нагнетался страшный антисемитизм. Был разгромлен Антифашистский комитет, расстреляны ведущие еврейские писатели и артисты, велась оголтелая кампания борьбы с «безродными космополитами». Разумеется, в такой тяжелой политической обстановке одинокая несчастная женщина вела себя осторожно. И по большому счету я осуждать ее не могу.

Эту неприветливую деревню нам пришлось оставить. Школа переехала в ближайший колхоз, и обстановка сразу же изменилась. Руководство колхоза приняло нас радушно и выделило под школу большое кирпичное здание, где раньше размещалось старое правление колхоза. Каждый день мы получали на всех молоко, овощи и кое-какие продукты.

Однажды в конце дня я встретила заместителя председателя колхоза. Это была образованная женщина гораздо старше меня. Говорили мы о том, о чем говорили тогда все: о войне, о немцах, о том горе, которое они нам принесли.

И вдруг она высказалась в том же духе, что и моя коллега по школе тогда в роще. Я уже не помню точно ее слова, но смысл их запомнила. А сказала она примерно так: «Ты знаешь, Лена, немцы, очень может быть, скоро займут нашу деревню, но я уверена, что они ничего плохого вам и вашим детям не сделают». И я ей с вызовом ответила: «А вот я совершенно в этом не уверена. Ведь я еврейка!» И я рассказала ей о жутких погромах на Украине, которые устраивали немцы в Гражданскую войну. Я была в тот период совсем девочкой, но кое-что помнила. Многое я знала об этих жестоких бессмысленных погромах и из воспоминаний моей матери.

Выслушав внимательно мой рассказ, зам. председателя сделала довольно странный вывод: «Мне теперь понятно, почему евреи трусливые, ведь они в детстве пережили такие страшные потрясения. Любой человек, переживший такое, стал бы трусом». Такова была железная логика большевистского воспитания.

В этом колхозе я впервые увидела вблизи жизнь русских крестьян, или как их тогда официально именовали, «советского колхозного крестьянства». До этого я практически ничего о них не знала, только видела их торгующими на московских колхозных рынках.

Нас расселили по деревенским избам. Я, Эрик и Дима попали к очень приятной и доброй женщине. Там же, в избе, проживали ее дочь и корова с уже довольно большим теленком, привязанная недалеко от большого обеденного стола. В доме стояла невыносимая вонь от навоза, который хозяйка не очень спешила убирать. Да, собственно, и мать и дочь, вероятно, привыкли к нему и не реагировали. Может быть, действительно зимой корову нельзя выводить на улицу, так как она может простудиться и заболеть. Но почему ее нельзя было выводить во двор летом, так и осталось для меня загадкой.

На огороде у хозяйки созрел урожай, и мы помогали ей убирать огурцы и ягоды. Стояло очень жаркое лето, но все ученики нашей школы, даже самых младших классов, выходили на колхозное поле убирать урожай. Все учителя, конечно, тоже работали там. За это колхоз взял всю нашу школу на полное продовольственное обеспечение. Я уже не помню, помогало ли нам чем-либо Министерство просвещения, но колхоз делился буквально всем.

Томск

В сентябре наконец приехал Михаил, и в тот же день мы все вернулись в Москву. Комитет обороны принял решение об эвакуации в глубь страны наиболее важных промышленных предприятий, так как немцы находились уже где-то в районе Смоленска. Подшипниковый завод, где работал Миша, тоже должен был эвакуироваться в Сибирь. Первый эшелон с оборудованием уже ушел на восток, и теперь готовился второй, в котором должны были ехать и мы. Конечным пунктом назначения нашего поезда должен был стать большой сибирский город Томск, но часть состава двигалась и в другие места.