В годы большевисткого подполья - Петр Михайлович Никифоров

И вот однажды я получил от брата открытку: «Умерла мать, еду хоронить». Похоронив мать, брат вернулся в город. С ним приехал отец. Он хотел во что бы то ни стало повидать меня. Свидание разрешили через решетку. Отец стоял у решетки, смотрел на меня и плакал. Сказать он ничего не мог. У меня тоже не находилось слов. Слова утешения были не к месту, и я, тоже молча, смотрел на отца. Тяжело было видеть его трясущуюся голову и полные тоски глаза.

— Ну, прощай, отец! Не думай обо мне.

Отец поднял было руку, должно быть хотел благословить меня или утереть слезы, но рука бессильно повисла. Надзиратель взял его под руку и увел.

Прошло уже двенадцать дней со дня вынесения приговора, а меня все еще не повесили. «И что тянут? Кончали бы скорее», — думал я.

Одиночество опять тяготило меня, и я метался по камере. Однажды мне просунули в «волчок» бумажный шарик. Я развернул. На бумажке стояли две буквы: ц. к. Развернул вторую бумажку: белый порошок.

Цианистый калий!

Это дало новое направление моим мыслям.

«Покончить с собой? Нет. Я предпочитаю умереть на эшафоте, под небом и звездами, а не в душной одиночке».

Я бросил яд в ведро.

Через надзирателя я получил записку с воли:

«Генерал-губернатор Селиванов снят. Приговор о тебе поступит на конфирмацию нового генерал-губернатора. Наша группа провалилась. Часть арестована. Павел уехал на родину».

Подписи не было.

Значит, казнь откладывается на неопределенное время.

Снова я как бы поглядел внутрь себя, испытывая, как я реагирую на известие об отсрочке казни? Я был спокоен, но словно какая-то тяжесть перестала давить на меня. Все вокруг стало как будто ярче. Захотелось читать, работать.

«До чего же человек любит жизнь! — думал я. — Даже неопределенная отсрочка неминуемой смерти действует так благотворно…»

Вскоре, однако, оказалось, что, несмотря на снятие Селиванова с генерал-губернаторского поста, в нашей тюрьме продолжали казнить людей. Недели не проходило без казни.

В мою одиночку опять явился инспектор Гольдшух. Он увидел у меня на столе стопку книг.

— Почему разрешили ему много книг? Отобрать! Оставить одну книгу!

Гольдшух схватил со стола книги. Я подскочил и вырвал их у него.

Одна книга осталась в его руках. Я ухватился за нее, вырвал и запустил ею в голову инспектору. Он выскочил в коридор с криком:

— Утку ему, утку! Скрутить его, мерзавца!

Надзиратели бросились на меня, сбили с ног и прижали к полу. Я исступленно кричал:

— Палач! Палач! Палач!

В других камерах тоже что-то кричали.

Мне загнули ноги за спину и привязали кандальным ремнем к локтям. Наручни сильно натянулись и до крови впились в запястья. В пахах я чувствовал режущую боль, как будто ноги вывертывали из суставов. В плечах руки тоже были вывернуты до предела. Изо рта и носа шла кровь. Надзиратели оставили меня и ушли вместе со взбешенным инспектором. Дверь с шумом захлопнулась, прогремел замок, и в камере стало тихо. Только откуда-то издалека доносились протестующие голоса. Это кричали в соседних камерах.

Я лежал лицом вниз, недвижимо, в полусознательном состоянии. Сколько пролежал — не знаю. Очнулся от холодной воды. Это старший надзиратель отливал меня. Подняться я не мог, хотя был уже развязан. Надзиратели взяли меня за руки и ноги и бросили на койку. Только через сутки я смог кое-как передвигаться по камере. На лице были синяки, на руках и ногах — глубокие раны от цепей.

После схватки с Гольдшухом отношение тюремной администрации ко мне опять изменилось. Правда, с «приветствиями» не приставали, но нашли более утонченный метод издевательства. Однажды ночью ко мне в камеру пришел Магуза с толпой надзирателей.

— Выходи!

«Ну, значит, вешать», — подумал я. Попросил у дежурного кандальный ремень, накинул на плечи халат. Надзиратели стояли полукругом около двери. Магуза молчал. Когда я вышел, он скомандовал:

— Обыскать камеру!

Надзиратели слегка пошарили и вышли обратно.

— Заходи!

Я молча вернулся в камеру. Лег в постель, но спать уже не мог. Возмущала гнусность поступка Магузы. Я знал, что теперь это повторится не раз и что я никогда не буду знать — выводят меня на казнь или это очередное издевательство.

Однажды днем надзиратели тревожно забегали. Открылась дверь, и ко мне зашел помощник старшего надзирателя.

— Слушай, твоя фамилия действительно Никифоров, а не Кондышев?

— Ты что, тюремщик, ошалел, что ли? Кондышева вы три дня тому назад повесили.

Надзиратель, как ужаленный, выскочил из камеры и убежал в контору.

Я подозвал другого надзирателя и спросил, что случилось, почему ищут Кондышева.

— Помилование ему пришло, а его найти не могут. Повесили его, поторопились. Ищи теперь, не ищи, нету человека. Перетрусили… Боятся, попадет.

С воли сообщили, что приехал новый генерал-губернатор Князев.

«Ну, теперь скоро. Отгулял, Петруха».

ПОДКОП

По обеим сторонам моей камеры сидели по три смертника. Камер нехватало, и даже смертников помещали по двое и по трое в камере. Я пока что сидел один. Соседи предложили мне принять участие в побеге, устроив подкоп, к которому они уже подготовились. Я согласился.

Пилки и ломики мои соседи уже запасли. Подкоп решено было делать из камеры справа от меня, где сидел смертник — уголовник Донцов. Нужно было прорезать полы, проделать лазы из одной камеры в другую.

Под предлогом, что прутья койки мешают мне спать, я перенес свой матрац на пол. Убедившись, что администрация относится к этому безразлично, я перепилил половицу тонкой пилкой. Косо подпиленная половица не проваливалась и не изменяла своего положения. Прорез, сделанный очень тонкой пилкой, был едва заметен. Когда же он затирался, то его совсем не было видно.

Теперь следовало соблюдать сдержанность в отношениях с администрацией, по возможности не раздражать ее. Шеремет ко мне не приставал, но Магуза несколько раз выводил меня под утро в коридор под предлогом обыска.

Надзиратели, часто обыскивая мою камеру, привыкли к тому, что это только формальность. Зачастую они ограничивались тем, что стучали молотком по решетке. Я заметил, что пол они никогда внимательно не осматривали. По-видимому, мысль о том, что можно убежать через пол, никогда не приходила им в голову.

Копать мы начинали после поверки, когда в коридоре оставался один дежурный надзиратель.

Под полом было большое пространство, куда мы складывали вынутые кирпичи. Я разобрал под полом стенку, отделявшую меня от соседней камеры. Отсюда начинался подкоп во двор тюрьмы. Во время работы один из заключенных