Великое Предательство:Казачество во Второй мировой войне - Вячеслав Науменко

Полковник Вагнер спросил меня, что я думаю делать. Я просто не знал, что ему ответить. Вагнер посоветовал мне ехать в расположение Русского корпуса, который, как эмигрантский, не подлежал выдаче (это узнал тот же майор Трич). Он дал мне пропуск для поездки и снабдил большим количеством бензина для автомобиля. Сам же он распускает подчиненных и советует им уходить из Сирница (место стоянки штаба).

На мой вопрос, что предполагает делать лично он сам, Вагнер ответил, что его вестовой уже приготовил вьючного коня и они уходят в горы, следуя горными дорогами в направлении Германии. Он обнял меня и, не скрывая слез, попрощался. Вид этого могучего роста человека был ужасен. Его, своего бывшего командира, я знал хорошо: он никогда не терялся, был всегда спокоен, храбр и трезв; но теперь он был совершенно убит всем происходящим.

Впрочем, я и сам был не свой, растерянный в своих мыслях и в беспомощности.

Прощаясь с полковником Вагнером, я еще раз выслушал его совет ехать в Русский корпус, оставаться в его расположении и ни в коем случае не рисковать своей головой, а в полк сообщить о предстоящей выдаче СССР — предательстве — предоставив офицерам и казакам свободу действий. Я ему ответил, что поеду в Корпус для того, чтобы познакомиться с тамошней обстановкой, а также поставить в известность его командира о предстоящем предательстве, затем вернусь, так как не могу принять решение, не сообщив лично полку о том, что его ждет.

По прибытии в район расположения Корпуса, я был у его командира полковника Рогожина и сообщил ему о предстоящей выдаче казаков Казачьего корпуса. Полковник Рогожин был взволнован моим сообщением, так как накануне он получил приказ англичан приготовить списки казаков и представить таковые в их штаб. Как я понял полковника Рогожина, он с Вагнером был знаком, а майора Трича хорошо знал по службе его в Русском корпусе, где его любили и весьма ценили.

Возвращаясь от полковника Рогожина, я заехал в местечко, в котором находился немецкий состав нашего полка, выделенный из него англичанами. Туда я приехал поздно, часов в девять вечера, так как задержался в Русском корпусе не только с командиром его, но и со своим младшим братом — артиллерийским поручиком, служившим в одной из батарей Корпуса.

Я сообщил немцам то, что Вагнер просил сообщить им. Они собрались у майора Дивиенталя и тоже решили уходить.

По дороге я встретил автомобиль, перегруженный немецким составом штаба дивизии. Среди них было много знакомых, которые крикнули мне, что едут в Клагенфурт, а дальше кто куда.

В расположение 1-го Донского полка я прибыл после 10 часов вечера и сейчас же приказал собраться всем офицерам.

Перед гостиницей, в которой я жил, я увидел несколько танков и мой помощник Г. Д. (бывший войсковой старшина и помощник командира 12-го Калединского полка) сообщил, что перед вечером прибыло на танках и автомобилях соединение англичан, которые держали себя дружественно, ходили чуть ли не в обнимку с казаками, делали общие группы для фотографий, ездили верхом. В гостинице живут три офицера, от которых получен приказ полку завтра утром спуститься на шоссе для перемены стоянки.

Я объяснил ему, что это за «перемена стоянки» и спросил его мнение. Майор Дружакин (Жора) сказал мне прямо, что уходить надо, что это здравое решение, но честь офицера не позволяет так поступить, что надо спросить мнение всех офицеров и поступить в зависимости от него.

Я с ним вполне согласился. А тем временем все офицеры полка собрались в столовой гостиницы. Я познакомил их с создавшимся положением, ничего не скрывая. Это произвело ошеломляющее впечатление. Все сидели, опустив головы, потерянные, в полном молчании.

Я начал опрос мнений с младшего, который встал и твердо сказал, что считает себя обязанным оставаться с казаками. Такое же решение высказали все, включительно до самого старшего.

В принципе, я был против такого решения, но, еще полный чувства долга и солидарности, сказал, что присоединяюсь к мнению господ офицеров и приказал им, объявив казакам, что их ожидает, предоставить им свободу в смысле ухода из полка. Я также подтвердил, что такая свобода действий предоставляется и каждому офицеру.

Отпуская их, я приказал полковому адъютанту, сотнику М., хорунжему Т., отец которого, старый эмигрант, убит в боях под Беловаром, и майору Дружакину завтра утром ехать вперед со мной на машине, а полк вести командиру 3-й сотни сотнику М.

Несмотря на усталость и волнение, я заснул лишь под утро часа на два, а затем сошел вниз, в ресторан гостиницы, где в одной из комнат уже завтракали английские офицеры. Один из них был русский, с очень громкой аристократической фамилией князь… вот не помню, Голицын, Трубецкой или кто другой. Мне он сказал, что относительно выдачи ему ничего не известно, но что нас лишат свободы и посадят за проволоку — это весьма вероятно. Он выразил мне свое сочувствие и сказал:

— Если бы я не жил в Англии, где учился и воспитывался, я, конечно, был бы с Вами, я вполне понимаю и разделяю Ваши взгляды на большевиков, но я английский офицер со всеми его обязательствами.

Казаки в стороне, на лугу, где стояли коновязи, в последний раз седлали коней.

Сев в машину с указанными выше офицерами, я спустился с горы на шоссе и там увидел колонну 2-го полка и калмыков, а также и запасных частей, стоявших в ожидании своей очереди на ссылку и смерть. По горной дороге на перекрестках стояли английские пикеты и заставы, кое-где и танкетки, а на шоссе танки и пулеметы.

Въехав на место штаба «нового назначения», около лесопилки, нашел полковника королевской уэльской гвардии, который после представления ему прибывших со много офицеров предложил мне перейти в отведенный нам «участок», то есть сравнительно небольшой квадрат местности, обнесенный проволокой с пулеметными гнездами и стоящими на них рефлекторами. Внутри загородки виднелся барак, уборная и несколько палаток, поставленных в один ряд.

Полковник мне сказал, что казаков отделяют от офицеров, но что каждый из них может взять своего вестового. Он заявил, что о нашей дальнейшей судьбе ему ничего не известно.

Разговаривали мы с ним на смеси французского и немецкого языков, а помогал нам хорват-усташ, родившийся в Америке. На мой вопрос, обращенный к нему на хорватском языке (которым я владею в совершенстве, как бывший югославянский офицер): «Что будет с нами? и правда ли, что мы будем переданы большевикам?» он ответил: «Да, господин майор, так слышал и я, а наши люди будут выданы Тито».

Я попросил разрешение полковника проехать навстречу полку, имея в виду предложить всем желающим уходить в лес. Он мне разрешил, но с условием, что Дружакини М. останутся на месте.

Хорунжий Т. сел за руль, и я готовился сесть в машину, когда ко мне подошел майор Дружакин и сказал:

— Володя! Уезжаешь, бросаешь нас здесь?

— Нет, Жора, — ответил я, — не брошу, вернусь. Верь мне!

Должен сказать, что у меня и в мыслях не было не вернуться, а после такого вопроса и печального вида двух офицеров и большого друга Дружакина я готов был стать под пули.

Мы двинулись назад. В стороне стояла шеренга офицеров резерва и штаба дивизии. Их обыскивали и просматривали вещи.

Встретив полк еще на горной дороге, я сообщил всем офицерам, ехавшим впереди, что видел своими глазами, и приказал, проехав вдоль строя, предложить казакам по мере возможности уходить.

Приказание было исполнено, и я сам видел, как группа казаков 1-й сотни с вахмистром в количестве, приблизительно, взвода или двух отделений свернула на боковую тропу, где не было английской заставы. Сворачивали и спешивались отдельные казаки, но масса шла, катилась, свернуть же всех приказом не было возможности, так как, кроме девяти сотен полка, 3-й Кубанской конной батареи, обоза, были еще: штабная батарея, группа танкистов РОА и человек пятьдесят украинцев из СС украинского батальона (не галичан, а русских).

Мое настроение было отчаянное, я был сам не свой и в ужасе смотрел на идущую колонну… Останавливаться было запрещено. Легкие танки и автомобили ездили вдоль колонны и подгоняли.

Я спустился вниз, вылез из машины и стал ждать. Мои два друга, там остававшиеся, радостно меня встретили — я их не обманул.

Полк спустился на шоссе. Офицерам и их вестовым приказано было отделиться от казаков, и они пришли к штабу лагеря, казаки же с лошадьми двинулись вперед в другой огромный блок. Там их спешили, назначили коноводов, и лошадей вывели пастись на луг. Повозки обоза были в беспорядке и остались недалеко от нас.

Началась унизительная процедура осмотра. Мне было приказано, чтобы я отдал револьвер, который я бросил в автомобиле.

Почему я тогда не застрелился, не знаю, но в голове моей даже мысли о том не было. Вероятно, это было под влиянием психики массы, да и глаза всех офицеров были устремлены на меня. Искра надежды на жизнь всегда теплится, и я это испытал лично в начале войны в Югославии, когда был приговорен к смерти усташами, обманом меня захватившими в городе Шибенике.