Воспоминания - Η. О. Лосский

В июне я поехал в Лондон в дружественную нам семью Деддингтонов, где прочитал несколько лекций мистеру Дед- дингтону, чтобы под его руководством исправить ошибки своего произношения, а затем пустился в плавание по Атлантическому океану на пароходе Аквитания. В пути меня беспокоил вопрос о «тепловых волнах» в Америке. После солнечного удара, перенесенного мною в Крыму, я боялся, что тепловая волна в Америке убьет меня. На пароходе ежедневно печаталась газета, и дня за два до приезда в Соединенные Штаты я узнал из нее, что в Нью–Йорке тепловая волна. Это известие встревожило меня, но через несколько часов я получил успокоившую меня радиотелеграмму Ольги Петровны, которая сообщала, что встретит меня на пристани. Семья ее жила в это время на Long Island’e во Флешинге в превосходном особняке в саду. Оказалось, что в тени деревьев на свежем воздухе тепловая волна вовсе не страшна, если можно сидеть спокойно без мускульных напряжений.

Прожив три дня в гостеприимной семье Миллеров, я поехал в Сан–Франциско и на пути остановился в Чикаго на один день с целью повидать профессора Нагрег’а, с которым я познакомился лет двадцать пять тому назад, когда он приезжал в имение И. И. Петрункевича Машук, изучая русскую общественную жизнь и культуру. Подъезжая к Чикаго, я разговорился с Miss Snider, учительницею, желавшею слушать лекции на летнем семестре Чикагского университета. Она расспрашивала меня о России, была очень заинтересована этою беседою и оказала мне большую услугу: помогла найти профессора Харпера и обещала провожать меня вечером на вокзал.

С профессором Харпером я заговорил о страшном голоде 1932—1933 г. в самых плодородных областях России, в Малороссии и на Северном Кавказе. Голод этот был следствием политики советского правительства, стремительно организовавшего систему колхозов и желавшего сломить волю мало- российских крестьян и казаков, особенно настойчиво боровшихся против коллективизации. В «Последних Новостях» число погибших от этого голода исчислялось цифрою от трех до пяти миллионов. В настоящее время известно, что действительность была еще ужаснее: умерло от голода не менее пяти миллионов в Малороссии и не менее пяти миллионов на Северном Кавказе. Когда я заговорил об этом с Харпером, он сказал мне, что, собственно, в Советском Союзе был не голод, а «недоедание». Меня потрясло это замалчивание страшных преступлений болыпевицкого режима. Скоро однако я понял поведение Харпера. В то время он был одним из главных осведомителей американского правительства о Советском Союзе. Ему поэтому необходимо было часто ездить в Россию и, конечно, советское правительство перестало бы допускать его в Россию, если бы он широко рассказывал об ужасах советского режима.

Вечером мисс Снайдер заехала за мною, чтобы проводить меня на вокзал. Тут я понял, какую услугу она оказала мне: добраться до вокзала на трамваях с пересадками мне было бы очень трудно. Впечатление, произведенное на меня городом Чикаго во время этой поездки на вокзал, было тяжелое. Философ Клагес в своей книге „Geist als Widersacher der Seele“ характеризует этот город, как воплощение бездушной техники.

На вокзале, когда я стал в очередь для проверки билетов и распрощался с мисс Снайдер, я услышал, что дама и молодой человек, стоявшие передо мною, говорят по–русски. Оказалось, что это Винокуров с матерью. Таким образом я был в одиночестве не более одной–двух минут. Винокуров, окончив курс колледжа в Альбионе, ехал в Сан–Франциско, чтобы вернуться домой в Харбин. Большое удовольствие доставила нам обоим эта встреча. От Винокурова я узнал, что профессор Маршалл вместе с ним перевел целую книгу мою «Ценность и бытие». Я нашел в этом переводе, когда Маршалл прислал мне рукопись в Palo Alto, не более десяти, и то незначительных, неточностей. Присоединив к этой книге свое «Введение», Маршалл издал ее в Лондоне.

Винокуров оказался очень привлекательным человеком, увлеченным филсоофиею и намеренным содействовать насаждению философской культуры в Сибири. К глубокому моему огорчению я получил года через два сообщение о том, что он заболел тяжелою инфекционною болезнью и умер.

Город Palo Alto, восемнадцать лет тому назад был очень невелик, всего 10 ООО жителей. Здания университета очень красивы. Церковь, служащая всем вероисповеданиям, красиво расписана. Звуки башенных часов, подражающие лондонскому Big Ben, очень нравились мне. Лекции мои в университете были расположены чрезвычайно удобно, во вторник, среду, четверг и в пятницу, когда они кончались в 12 часов. Таким образом от полудня пятницы до утра вторника я был свободен и мог совершать большие поездки, чтобы знакомиться с достопримечательностями Соединенных Штатов. Ланцы, муж и жена, профессор математики Я. В. Успенский с женою, семья инженера Ганкина, жена которого была моею слушательницею на Высших Женских курсах в Петербурге, имея автомобили, возили меня в такие замечательные места, как Josemite National Park, Redwood Park, Tamalpais.

В России и во всей Европе было распространено представление об американцах, как о людях, занятых только добыванием долларов и борющихся за свои интересы с безоглядною жестокостью. Мой опыт очень скоро опроверг эти представления. Оказалось, что общий характер отношений американцев к людям такой: приветливая улыбка, благожелательность, готовность помочь. В академических кругах я наблюдал идеализм, напоминающий свойства русской интеллигенции. Не понравились мне только рассказы Ланца и некоторых других знакомых об отношении американцев к эмоциональной жизни. Мне говорили, будто ребенок с малых лет воспитывается в мысли, что обнаружение чувств есть дело позорное. Подавление чувств доходит до того, что муж, любящий свою жену, отправляет после смерти ее тело на сожжение и сам не присутствует при этом, старается как можно скорее забыть о ней. Мать после смерти любимого ребенка очень скоро появляется в концерте и т. п. Теперь, когда я пожил в Соединенных Штатах пять лет, я сомневаюсь в том, что такие нравы общеприняты здесь.

Мой сын Андрей, которому было в то время 14 лет, задал мне в письме из Праги вопрос о характере американцев. Я ответил ему следующее. «Г. 3. Ланц говорит, что американский юноша во многих случаях таков же, как Алеша Карамазов: он деятелен и во всякой обстановке сразу находит, что нужно сделать, чтобы помочь людям. Когда через год мы, даст Бог, прочитаем Братьев Карамазовых, Ты будешь поражен и подумаешь, что страна, где юноши — Алеши Карамазовы, должна быть идеальною. По моим наблюдениям, молодые люди того общества, с которым нам приходится иметь дело (дети интеллигентов), очень хороши, но добрые качества их созданы бессознательною практикою социального общения; а сознательная мысль у них слабо развита. Они мало способны к длительному и отвлеченному размышлению, и мне, как представителю науки, требующей именно этого качества, досадно видеть неустойчивость их мысли. Здесь слишком много развлечений; развлечения эти неплохи — спорт, поездки, наслаждения чудною природою и райским климатом. Но все же хочется, чтобы человек стоял выше всего этого и более глубоко думал о загадках мира и жизни».

В наше время христианский идеал абсолютного добра можно защищать не иначе, как с помощью глубокой философии, опровергающей материализм, позитивизм и всевозможные виды натурализма. В самом деле, абсолютное добро осуществимо не иначе, как в Царстве Божием, члены которого суть личности, обладающие преображенным телом. Эту мысль не понимают люди, воображающие, будто существует лишь наш строй бытия, в котором жизнь зависит в высокой степени от материальных процессов, изучаемых физикою, химиею, физиологиею. Даже среди духовенства есть лица, поверившие псевдонауке, отрицающей более высокие формы бытия. В Palo Alto я встретил протестантского священника, который утверждал, что воскресение во вплоти — только символ. Я сказал ему, что могу прочитать лекцию в пользу учения о воскресении во плоти, как реальности, а не символе. Он ответил: «Читайте; может быть вы вернете меня к первоначальной вере».

В мой профессорский кабинет в университете пришла однажды молодая дама и сказала, что она приглашает меня от имени небольшого клуба сделать небольшой доклад о советской «пятилетке». Через несколько дней вечером меня повезли в этот клуб. Мой доклад слушало около тридцати лиц. По вопросам, которые они мне задавали и беседам их между собою я понял, что это клуб богатых людей, имеющих торговые предприятия. В таких маленьких клубах у американцев подготовляются партийные политические выступления, обрабатывается общественное мнение и т. п. Ланц говорил, что существует множество таких маленьких клубов с самыми разнообразными целями. В Нью–Йорке, например, был даже «клуб для библейского просвещения собак»; в нем как‑то воспитывали у собак религиозное чувство.

Клуб, в котором я делал доклад, был политически правый. Но в академических кругах, особенно среди молодежи, господствовали левые настроения, даже симпатии к советскому коммунизму. На банкетах и всяких приемах, которые часто устраивались в университете, меня окружала толпа академической молодежи. Они расспрашивали меня об СССР. Когда я рассказывал им о голоде, о терроре, об отсутствии независимого от политики суда, от меня некоторые из них отходили и до моего уха доносилось слово „partiality" (пристрастность).