Воспоминания - Η. О. Лосский

Когда мне задали вопрос, кого я советовал бы пригласить на Православное отделение для чтения философских лекций, я особенно указывал на Н. С. Арсеньева. Он действительно был приглашен и с тех пор периодически приезжал в Варшаву, продолжая жить в Кенигсберге и преподавать в тамошнем университете.

В Варшаве я жил в милой семье профессора философии Тадеуша Котарбинского, весьма привлекательного человека. К сожалению, он был сторонником какой‑то замысловатой разновидности материализма. В спорах с ним я указывал на то, что и я высоко ценю телесную сторону жизни и, будучи персоналистом, утверждаю, что все духовное и душевное воплощено; поэтому я могу назвать свою систему пансоматиз- мом, настаивая однако на том, что телесная сторона находится в подчинении у духовной и душевной. Котарбинский впоследствии называл иногда свою философию пансоматиз- мом, однако не в указанном мною смысле. С течением времени он сблизился с пражскими брентановцами и они называли свое направление реизмом (от res — вещь).

В Варшаве я каждый день виделся с Евгениею Константиновною Лосскою. Лишившись всего имущества, она служила в канцелярии какого‑то учреждения, получая грошевое жалованье. Дочь ее, Людмила, во время гражданской войны, переодетая крестьянкою, попала в руки большевиков на станции Жмеринка. По рукам они тотчас определили, что она не крестьянка, и расстреляли ее.

С Евгениею Константиновною я повидался в Варшаве еще несколько раз года через два, когда Лапшин, Бердяев, Франк и я приезжали на Съезд польских философов с приглашенными из всех славянских стран гостями. В это время у Евгении Константиновны началась неизлечимая, чрезвычайно мучительная Паркинсонова болезнь. Она лежала в приюте для русских беженцев в предместье Варшавы, называющемся Прага. С каждым годом болезнь ее прогрессировала. Под конец она уже не вставала с постели, пальцы рук у нее были скрючены, делались пролежни, она постепенно угасала. Ежемесячно я посылал ей из Праги небольшую сумму денег для улучшения питания. Во время войны, после разгрома Варшавы, Евгения Константиновна скончалась 6 октября 1939 года.

В 1927 г. я был приглашен в Православный Богословский Институт в Париже на весенний семестр прочитать там курс по истории новой философии. Среди слушателей моих были выдающиеся молодые люди, например князь Шаховской (впоследствии архимандрит Иоанн, основавший в Берлине издательство «За Церковь», теперь епископ Сан–Францис- ский), от. Исаакий Виноградов (позже архимандрит, служивший в Праге и после оккупации ее советскими войсками перемещенный в Алма–Ата в СССР), будущий священник Евграф Евграфович Ковалевский. Но было и несколько несколько странных слушателей, например один из студентов во время лекций часто крестился, как будто желая застраховать себя от соблазнов философии.

Весною 1927 г. мы были встревожены тем, что по утрам температура тела нашего Андрюши всегда оказывалась несколько повышенной. Врачи посоветовали отвезти его на несколько недель летом во Францию в какое‑либо купальное место на Атлантическом океане. Людмила Владимировна поехала с ним на шесть недель в Pontaillac вблизи города Royan. Купанье в море оказалось очень полезным для Андрея. В июне исполнилось двадцать пять лет со дня нашей свадьбы и по этому поводу я получил следующее письмо от своей жены.

Дорогой мой Коля, Вот уже 25 лет прошло со дня нашей свадьбы. Издалека обнимаю тебя и крепко целую. Не смею поздравить тебя в этот день, так как не знаю, доволен ли ты прожитою со мной жизнью. Думаю, что я не вполне удовлетворила тебя; я знаю, что я не достаточно умна и интересна для тебя. Про себя скажу, что я бесконечно счастлива с тобою и любовь моя к тебе не уменьшается, а растет с годами. К любви моей еще присоединяется и гордость тобою и восхищение.

Большое счастье в нашей жизни дают нам наши дети. Они все трое хороши, хотя и совершенно различны. Володя всегда был умен и интересен, но я нахожу, что за последнее время он как‑то еще развернулся; нет в нем прежней угрюмости, явилась какая‑то мягкость и открытая веселость; в Париже он пользуется общею любовью, и не от одного Сергея Ивановича слышала я восхищение: «Какая вы счастливая, что у вас такой сын». Они не знают, что другие наши сыновья не хуже старшего и в другом роде также интересны и милы. Чего стоит например наш бесшабашный, талантливый и прелестный Борис с его необыкновенно чуткой и нежной душой! А Андрейка, у которого глаза разбегаются на весь мир, желая все постичь и все узнать; он часто сообщает мне много нового из разных областей, чего я и не знала; и откуда только он все это почерпает?

Одно страшное горе постигло нас в нашей совместной жизни, взята у нас наша жемчужина, наша Маруся; сегодня как раз день ее рождения и она особенно живо вспоминается с ее милой приветливой улыбкой на счастливом открытом личике. Сколько любви и радости она нам давала!

Пишу тебе и вся наша жизнь за 25 лет проходит перед глазами. Много было счастья и радости и даже последние ужасные революционные года не могут вычеркнуть из памяти все то хорошее, что нам пришлось пережить. Я всегда боялась за наше счастье и потому боялась будущего. Когда я тебе это говорила, ты находил это неправильным. Ты говорил, что человек должен стремиться вперед все к новому и новому, в этом лежит залог прогресса… Это конечно верно. Но для себя мне хотелось, чтобы жизнь остановилась и ничто не менялось. С благодарностью вспомним в наш юбилейный день милых близких, уже ушедших от нас, так много давших нам и нашим детям, я говорю об Адели и Мазя- се. Милая Аделаида Антоновна, конечно, тоже будет с нами в этот день и мы почувствуем ее благословляющую руку.

Поблагодарим от нас маму за все, что она сделала для нас. Ведь только за ее спиною мы могли так спокойно и счастливо прожить, и твоя ученая деятельность так широко и полно развернуться; ты никогда не знал заботы о куске хлеба и ради него никогда не прерывал интересующей тебя работы.

Еще раз обнимаю тебя, милый мой, доргой Коля. Будем хоть мысленно вместе в день 3/16 июня.

Твоя старуха Мума.

Читая это письмо, я вспоминал слова психиатра Крогиуса, что я самый счастливый человек в России: занят любимою своею работою в условиях семейной жизни, благоприятной для нее.

В 1928 г. было решено, что вся наша семья проведет лето во Франции. Наш Владимир искал для нас помещения в Pontaillac. Получив письмо с предложением квартиры в вилле Providence, владелица которой имела фамилию Surdieu, Владимир нанял помещение, прельщенный этими именами, и в самом деле оно оказалось во всех отношениях превосходным. Поездка наша во Францию была предпринята главным образом потому, что летом должна была состояться свадьба нашего Владимира. Проходя курс Сорбонны, он познакомился с учившеюся там же русскою эмигранткою Магдалиною Исаакиевною Шапиро. Она была дочерью Исаака Сергеевича Шапиро, петербургского банкира, потерявшего в эмиграции все свое состояние, потому что он употребил свои деньги на покупку германской валюты. Дочь его Магдалина изучала в Сорбонне греческий язык, увлеклась христианством и была крещена митрополитом Евлогием. В Сорбонне она с увлечением читала творения Восточных Отцов Церкви на греческом языке. На этих занятиях и состоялось знакомство нашего Владимира с Магдалиною, закончившееся браком.[42] Венчал их митрополит Евлогий в церкви Сергиевского подворья в день Св. Духа. Праздник этот приобретал для нас все большее значение, так как многие важные события в нашей семье происходили в этот день. После свадьбы молодые совершили поездку по Италии и после нее присоединились к нам в Pontaillac’e. В этом купальном месте собрались на лето многие видные деятели евразийства того времени — П. П. Сувчинский, Н. Н. Алексеев, В. Э. Сеземан, С. Ефрон (муж писательницы Цветаевой), Карсавин. Общение с Львом Платоновичем на пляже сопутствовалось у нас, как всегда, оживленными спорами по основным религиозно–философ- ским вопросам. Ефрон производил впечатление очень мягкого культурного человека. Поэтому тяжелое впечатление произвело известие о том, что он был тайным большевиком, когда он бежал в СССР после того как в Швейцарии был убит Рейс.[43]

Из Франции семья наша вернулась в Прагу, а я поехал через Швейцарию в Белград, где состоялся Съезд русских зарубежных ученых. После Съезда я оставался в Белграде, по приглашению Русского Научного Института, еще четыре месяца, чтобы прочитать курс о чувственной, интеллектуальной и мистической интуиции. Философ Бронислав Петро- невич, находившийся в это время в отставке, устраивал каждое воскресенье двухчасовую беседу со мною в своем кабинете в здании университета. Мы с ним оживленно спорили по вопросу о транссубъективности чувственных качеств и слегка касались иногда вопроса о бытии Бога, которое Петроне- вич отрицал. Несмотря на наши философские разногласия, общение с этим благородным, привлекательным человеком было очень приятно. Живое и приятное философское общение было у меня также с Евгением Васильевичем Спектор- ским, который устраивал беседы профессора А. Билимовича со мною по вопросу об основных понятиях естествознания. Большое оживление в культурную жизнь вносил в Белграде Петр Бернгардович Струве разносторонностью своих взглядов и интересов. Пользуясь какими‑то юбилеями, он побудил меня прочитать доклад о философии Б. Н. Чичерина и немецкого философа А. Ланге, автора «Истории материализма».