Воспоминания - Η. О. Лосский

Живя спокойно в Праге благодаря поддержке чехословацкого правительства, я написал несколько книг и много статей. Свою гносеологию я дополнил подробным исследованием вопроса о чувственных качествах, о видах идеального бытия, об отношении абстрактно–идеального бытия к реальному, то есть к временному и пространственно–временному бытию, и учением о мистической интуиции. Все это изложено в книге «Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция».

Вопрос об абстрактно–идеальном бытии решен мною следующим образом. Абстрактно–идеальное бытие, например математические идеи или идеи родов и видов, например идея лошадности не имеют творческой силы и потому не могут сами себя реализовать в пространстве и времени. Мало того, они не могут существовать сами по себе. Индивидуальные субстанциальные деятели суть носители этих идей. Обладая творческою силою, они творят события, то есть реальное бытие, сообразно тем или другим идеям. Например, субстанциальный деятель, усвоивший идею лошадности, организует свое тело и творит свою жизнь сообразно этой идее. Поскольку и другие субстанциальные деятели усваивают и реализуют эту идею, вид животных, называемых лошадью, размножается. Каждый деятель, удовлетворенный лошадиным типом жизни, реализует идею лошадности свободно и сообразно своему прошлому опыту, своим вкусам и условиям среды, творит свою жизнь с многими индивидуальными отличиями от жизни других лошадей. Таким образом возникают многие разновидности лошадей и даже в дальнейшем процессе развития новые виды животных.

Такую метафизику я называю словом идеал–реализм, разумея под этим термином учение о том, что реальное, то есть временное и пространственно–временное бытие твориться не иначе, как на основе идеального бытия. Выражая сущность своей метафизики словом идеал–реализм, я, конечно, даю определение этого термина. Философы, привыкшие обозначать словами идеализм и реализм гносеологические направления, несовместимые друг с другом, воборажают, что мой идеал–реализм есть какая‑то невероятная нелепость. Они упускают из виду мое определение этого термина, из которого следует, что я обозначаю им особый вид метафизики, а не гносеологии. В журнале „Mind“ появилась рецензия на мою „Handbuch der Logik"; рецензент говорит, что понятие «идеал–реализм» есть абсурд.

Согласно учению, разработанному мною, общее подгинено индивидуальному потому что индивидуальные деятели суть носители общих идей, свободно реализующие их. Это учение есть синтез ценных сторон средневекового реализма, то есть учения о бытии универсалий, с номинализмом, поскольку номинализм выдвигает на первый план индивидуальное единичное бытие.

В 1911 г., выработав основы гносеологии, я напечатал «Введение в теорию знания». Теперь, выработав основы метафизики, я написал введение в метафизику под заглавием «Типы мировоззрений». Из числа статей о метафизических проблемах я считаю наиболее существенными две: «Принцип наибольшей полноты бытия» и «Что не может быть создано эволюциею?». В первой из них я устанавливаю существование пар соотносительных понятий, таких, что если первое из них признать первоначальным, то на основе его можно найти в составе бытия место и для второго понятия; наоборот, если признать первоначальным второе понятие, то для первого не будет места в строении мира и таким образом состав бытия окажется обедненным. Таковы, например, понятие сплошности и прерывистости: на основе сплошности могут существовать различные виды относительной прерывистости; наоборот, от прерывистости никак нельзя прийти к сплошности.

В статье «Что не может быть создано эволюциею?» я начинаю с более общего и притом бесспорного понятия «изменения». Изучая условия возможности изменения, которые, конечно, не могут быть произведены изменением, я обосновываю существование эволюции и вместе с тем те условия эволюции, которые не могут быть произведены ею. Профессор Воровка сказал об этой статье, что в ней я решаю вопрос об эволюции методом, подобным тому, каким Кант в «Критике чистого разума» устанавливает условия возможности естествознания, как системы общих и необходимых синтетических суждений.

Статья «Учение Лейбница о перевоплощении, как метаморфозе» возникла по случайному поводу. В 1930 г. С. И. Гессен, И. И. Лапшин и я беседовали о различных философских вопросах и Гессен высказался против моего учения о перевоплощении. Я сказал, что нахожусь в хорошей компании: Лейбниц держится учения о перевоплощении. Мои собеседники усомнились в этом. Тогда я сказал, что напишу статью, в которой докажу наличие этого учения у Лейбница. У меня был конспект всех философских трудов Лейбница, напечатанных Герхардтом. Месяца через два статья моя была готова. К сожалению, в то время я не знал книги Hansche „Leib- nitii Principia philosophie“ (1727). По словам Ганше, современника Лейбница и сторонника его философии, Лейбниц однажды за чашкою кофе сказал, что в выпитом только что кофе есть монады, которые, может быть, станут со временем людьми.

Вскоре после 1930 г. Б. В. Яковенко организовал по поводу моего шестидесятилетия издание книги „Festschrift N. О. Losskij zum 60. Geburtstage“, в которой находится полная библиография моих работ, написанных до 1930 года.

Главною задачею моею в это время был переход от теоретической философии к практической. Задумав написать книгу по этике, я решил предпослать ей две книги: «Свобода воли» и «Ценность и бытие. Бог и Царство Божие как основа ценностей». Выделить учение о свободе воли и общее учение о ценностях я считал необходимым для того, чтобы книга, излагающая систему этики, не имела такого большого объема, как соответствующие труды М. Шелера и Николая Гартманна. В этике, а также в книге «Бог и мировое зло» я объясняю все виды зла, все несовершенства вселенной очень просто, выводя их из эгоизма субстанциальных деятелей, ведущего их к удалению от Бога и взаимному равнодушию иЛи даже борьбе друг против друга. Даже природные катастрофы, извержения вулканов, наводнения, разгул стихий и все несовершенства природы можно объяснить таким образом, исходя, конечно, из метафизики персонализма, то есть из учения о том, что даже электроны, атомы, растения, животные суть потенциальные личности и все эти типы жизни выработаны ими самими.

Французский экзистенциалист Сартр говорит, что философы полагают в основу своих учений сущность (essentia) предметов и потом уже ставят вопрос о том, какие сущности обладают существованием (existentia). Экзистенциалисты же начинают с впороса о существовании, потому что всякое существо само творит свою сущность, то есть само свободно вырабатывает свой характер и потому ответственно за него. Мой персонализм именно и есть такое учение. Но оно глубоко отличается от экзистенциализма Сартра. Всякое существо есть сверхвременный и сверхпространственный деятель, ответственный за то, вносит ли он в мир своим характером и поступками добро или зло, потому что он не только свободно творит свой характер и поступки, но еще и, по крайней мере, в подсознании связан со всею системою ценностей, а потому может, если правильно использует свою творческую силу, вступить на путь абсолютного добра и тогда удостоиться стать членом Царства Божия. Учение о свободе, о системе ценностей и о возможности реализации абсолютного добра можно развить не иначе, как на основе религиозного миропонимания, согласно которому мир есть творение Бога, всемогущего, всеведущего и всеблагого. Атеистическая философия Сартра не может объяснить свободы и ответственности деятелей, из которых состоит мир; она поэтому есть учение, не продуманное глубоко и висящее в воздухе без фундамента.

Приблизительно в 1935 г. ко мне приехал из Берлина молодой немец Евгений Францевич Ассманн. До первой войны его родители жили в России. Он родился в России и говорил по–русски, как русский. Во время войны правительство, относившееся к немцам с подозрением, сослало его семью на восток Европейской России в какую‑то болотистую местность. Мальчик Ассманн заболел там туберкулезом; благодаря своему могучему телосложению он преодолел эту болезнь, но она в значительной степени разрушила сетчатку его глаз, так что зрение его было очень слабое. В Германии он, как немец, пострадавший от войны, получил от правительства небольшой домик на окраине Берлина (Frohnau, Sen- heimer Strasse 17) и занялся своим образованием. Изучая философию и желая получить степень доктора, он обратился к профессору Берлинского университета Николаю Гартманну, советуясь о том, какую тему взять для диссертации. Гарт- манн предложил ему написать диссертацию о моем интуитивизме. Ассманн сказал, что это, вероятно, что‑нибудь несерьезное, не содержащее в себе точно выработанных философских понятий. Гартманн ответил ему, что, наоборот, мои работы отличаются большой систематичностью. Николай Августович Гартманн был прибалтийский немец; он знал русский язык в совершенстве и читал мои книги по–русски.