Том 4. Наша Маша. Из записных книжек - Л. Пантелеев

Вечером читала толстовские рассказы и пробовала рассказывать их «своими словами». Это — самое трудное. Импровизирует сколько угодно, а вот с пересказом чужого текста не выходит: мычит, спотыкается на каждом шагу.

. . . . .

Утром сегодня мама работала на кухне, вдруг слышит ликующий вопль:

— Мамочка! Мама!

Прибегает:

— Ну, что такое?

— Я сама прочла «Тетя Тротт и кошка»! Все стихотворение! Сама!..

. . . . .

Лежать скучно. Все просит:

— Папусенька, зайди, поиграй со мной.

Сейчас она на верху блаженства. Мама принесла маленький утюжок и гладит — на маленьком Машкином столике, у Машкиной постели — куклины платья и прочие шмутки. Я походатайствовал, чтобы и Маше дали трошки погладить.

. . . . .

На днях занимались с нею. Играли в школу. Я объявил перемену. Машка бегала, кричала, визжала. И за себя, и за воображаемых подруг:

— Ленка! Ленка! Машка, сюда! Наташка, не дерись! Девочки, девочки!..

И при этом носится, кружится, прыгает, отбивается от кого-то.

Такой представляется ей школа в ее мечтах.

После звонка (а звонок у нас настоящий — будильник) пришла в наш «класс» возбужденная, ничего не слышит, не понимает.

Я говорю:

— У тебя после беготни все из головы вылетает.

Искренне, от души радуется:

— Ха-ха! Все вылетает! Из головы! Глаза вылетают! Нос вылетает…

. . . . .

Да, пока это только игра! До шести лет. А там можно и к настоящим урокам, к принуждению прибегнуть. Впрочем, и тогда книга, ученье должны быть радостью.

Делаем вместе книгу «Девочка Лиза». Автор — Л. Пантелеев, художник — М. Пантелеева.

5 ЛЕТ 3 МЕСЯЦА

4.11.61.

Рисует. Рисунки неинтересные, краски тусклые. Неужели и верно — с возрастом тускнеет талант?

А ведь каких она еще недавно рисовала «грузинок» и «латышек»! Как это все хорошо было скомпоновано, сколько в рисунке было движения, солнца, экспрессии! Как лихо неслись, например, взявшись за руки, танцующие девушки…

. . . . .

Мама вернулась из Дома писателя.

— Мама, ты где была?

— В Союзе писателей.

— Зачем?

— Платила членские взносы за папу.

— Что это? Не понимаю.

Мама объяснила.

— Ка-ак?! За то, что папа ходит в Союз писателей, он еще деньги должен платить?

. . . . .

Перед сном. Лежит, потирает животик.

— Живот… невозможно немножечко побаливает.

5.11.61.

По-прежнему создаем книгу про девочку Лизу. Я пишу, Машка раскрашивает иллюстрации. И каждый день читает (с каждым разом свободнее) новый текст.

Вечером слушали «Лунную сонату». Машка положила голову мне на плечо и — наслаждалась. И музыкой, и всем, вместе взятым.

. . . . .

Последнее время часто слушает проигрыватель. Мама купила много детских пластинок: стихи Маршака, Чуковского, Михалкова, Заходера, целые музыкальные пьески по сказкам Андерсена («Дюймовочка», «Оловянный солдатик»), всякие детские песенки…

. . . . .

Среди прочих есть и такая песенка:

Вот пришел ПервомайВ наш родной советский край,Дружно в ногу ты шагай,Красный флаг поднимай!

Машке эта песня нравится. Но поет она ее так:

Вот пришел дед Мамай,Красноносый детский крайНужно ногу рисовать,Красный нос поднимать

Так она слышит.

. . . . .

А вот другая песенка. Колыбельная. Песенка довольно милая, но слова глупые. Девочка Оля не хочет спать, заводит волчок. А мама поет:

Я волчок поберегу,Нашу Олю обниму,Уложу в постельку,Дам ей карамельку…

Вчера наша усталая и не совсем здоровая мамся баюкает вечером Машку и поет, импровизирует что-то на тот же мотив:

Уложу в кроватку,Дам ей карамельку…

И слышит Машкин глухой голос из-под одеяла:

— Уж если поешь «в кроватку», то надо «дам ей мармеладку»!..

6.11.61.

С утра сегодня играет в школу. Играет — это значит — с куклами. Со мной не играет, со мной — настоящая школа.

А тут усадила всех своих кукол «за парты», положила перед каждой маленькую книжечку (из тех, что я делал когда-то для Машки) и учит их:

— Андрюша, читай!

И за Андрюшу — другим голосом:

— Ле-на.

— Правильно! Лева, читай ты!

— Ня-тя.

— Что за Нятя! Не Нятя, а На-та!

Звонит в колокольчик (вместо колокольчика — музыкальная Манька-встанька, подарок тети Клавы).

Мы с мамой пришли:

— Можно, Марья Алексеевна?

Поднимается, пожимает нам руки.

— Пожалуйста. Здравствуйте.

Объясняет:

— Сейчас у нас перемена.

— Ах, вот как?

Уходя, мы прощаемся. Я говорю:

— Я — директор.

— Да, ты директор.

— А я кто? — спрашивает мама.

— А вы — сторожиха.

Сторожиха для нее, может быть, выше директора.

7.11.61.

Вчера вечером ходили на Неву, на Кировский мост, любовались кораблями, разукрашенными лампочками и флажками. Считали их. Насчитали десять больших кораблей и три подводных лодки. Да еще пол-«Авроры». Другую половинку не видно, она за углом того дома, где учатся нахимовцы.

. . . . .

У нашей Машки даже праздник, даже предвкушение радостей, с ним связанных, может доставить огорчение и вызвать слезы.

Вчера вечером, раздевая Машку, мама говорила: вот, мол, завтра, если будет хорошая погода, пойдем гулять… Может быть, красненький флаг или шарик купим. Помнишь, как в прошлом году в этот день папа купил тебе шарики у цыганки?

Да, Маша помнит эти шарики. Как не помнить: еще на улице, по дороге к дому, эти цыганские шарики лопнули.

Уложив Машу, мама ушла на кухню. Думала — Машка спит. Моет посуду и вдруг сквозь шум воды слышит рев.

Бросает посуду, бежит в комнату.

— Что? что такое?

— Боюсь!!!

— Чего боишься?

— Бо-о-оюсь, что шар ло-о-опнет!..

Мама с трудом успокоила ее:

— Ну что ж, если лопнет, — может быть, папа еще купит.

Успокаиваясь, всхлипывая, говорит:

— Надо по… по… поближе к дому ку… ку… купить… чтобы не успел лопнуть.

. . . . .

Рассказывает, как мама и бабушка вспоминали летом покойного дядю Рачика:

— Бабушка плачет и мама… И мне тоже стало стыдно…

— Стыдно?

— Ну… я тоже чуть не заплакала. И из-за этого съела много варенья.

Дело-то было за столом, за вечерним чаем.

8.11.61.

Маша никогда не говорит нам с мамой неправду. Поэтому вчера меня очень расстроило и встревожило одно событие.

У Машки опять выскочили на ноге, выше колена, красные диатезные пятна. Значит, была нарушена диета, слопала что-нибудь неположенное.

Обедали они с мамой в молочной столовой на Большом проспекте.

Спрашиваю у Маши:

— Что вы ели?

— Сосиски.

— А горчицу ты случайно не ела?

— Ела.

— Кто же тебе дал?

— Мама.

— Мама?!!

Стучу в стенку, вызываю Элико.

— Не стучи… не надо… не зови, — мрачно говорит Машка. Понимаю, что сказала неправду.

Мама все-таки приходит. И приходит в негодование.

— Я? Тебе? Горчицу? Ты что выдумываешь?

Машка не смотрит на нее. Смотрит в землю.

— Нет, давала! Нет, давала!

И плачет при этом.

Что это? Попытка хоть в мечтах, хоть понарошку свернуть с проложенного родителями пути, «утвердить свое я»… Или шутка, которая вдруг поманила соблазном греха и вдруг так скверно для нее обернулась. Ведь плачет-то она от того, что сознает свое грехопадение. Ведь это, пожалуй, первая ложь в ее жизни. Именно ложь, а не выдумка, не фантазия. И клевета: «Мама давала…»

Замял этот разговор. Она сама все понимает. И сама себя казнит.

9.11.61.

Вчера был сухой прохладный день. Гуляли, ходили на Неву, любовались прекрасным зрелищем: корабли, с которых снята дешевая мишура лампочек, черные силуэты на фоне Ростральных колонн, изрыгающих мятущееся на ветру пламя. Дым. Закатное небо. Черная вода. Прожекторы.

Обедали «Под Розой». Так мы прозвали молочную столовую, над которой живет Роза Григорьевна Виллер. Пять лет назад эта женщина помогла Машке появиться на свет. В столовой Машка самостоятельно, без запинки прочла аншлаг на стене «У нас не курят».

Вообще ее образование достигло уже той стадии, когда она не может пройти мимо печатного слова, чтобы не остановиться и не прочесть это слово. Идет и читает: «Четыре-четыре (то есть „сорок четвертый“) Октябрь», «Слава», «Театр», «Сегодня», «Один год», «Воды», «Булочная», «Сберегательная касса», «Да здравствует»…

. . . . .