Два Парижа - Владимир Рудинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вы немного знаете ведь испанский, инспектор? Когда я думаю о родине, мне приходят на память стихи Мануэля Флореса:
Allâ en la soledad, entre las fores,Nos amamos sin fn a cielo abiertoY tienen nuestros férvidos amoresLa inmensidad soberbia del desiertoY tiene el bosque voluptuosas sombrasProfundos y selvosos laberintos,Y grutas perfumadas, con alfombraDe eneldos y tapices de jacintosY palmas de soberbios abanicosMecidas por los vientos sonorososves salvajes de carrosos picosY lejanos torrentes caudalosos…[74]Теперь лицо чернокожего, подернутое дымкой мечты, изменилось по-другому, став словно благороднее и утонченнее, освещенное отблеском мистицизма, как будто он созерцал утраченный рай. Именно тогда, слегка понизив голос, он задал вопрос, заставивший Ле Генна подскочить на месте, хотя он подсознательно ждал его уже давно:
– Арабелла просила у вас защиты против меня?
Прошла минута напряженной, неловкой паузы.
– Ну, доктор Сандоваль… – пробормотал затем бретонец. – Вы, без сомнения, сами понимаете, что недопустимо принуждать женщину против ее воли, насильно…
– Что такое вообще любовь, если не подчинение себе чужой воли? Разве всякое обладание не есть насилие?
– Но колдовство! Это уже, во всяком случае…
– Разве любовь всегда не колдовство? Разве мы все, и женщины, и мужчины, не стараемся очаровать, пленить, завоевать любым путем? Где начало волшебства? Взгляд, улыбка… желание в нашей мысли, высказанной или нет, в молитве или заклинании, что мы бормочем… вы сами, инспектор, когда вы ухаживали за той, которая теперь подруга вашей жизни… не было ли в ваших путях магии – о, самой невинной! – но всё же?
Ле Генн чувствовал себя сбитым с толку. Слова негра были как будто банальны и не новы; но что-то в его логике парализовало все его возражения. Поэтому он и переменил способ спора.
– Допустим, что приемы внушения и гипноза могут действовать в среде дикарей африканских или южноамериканских дебрей. Но я не сомневаюсь, что такая девушка, как мадемуазель Дюпюи, с ее образованием и воспитанием, с ее твердостью характера, никогда не поддастся чему-либо подобному.
В черных зрачках, превратившихся в темные точки среди белков, блеснувших в свете лампы, выразилось любопытство и вежливое сомнение, словно их обладатель вел интересную дискуссию на отвлеченную научную тему.
– Вы думаете, в самом деле? Но тут многое спорно. С одной стороны, Арабелла принадлежит всё же по крови к моей расе – черная кровь всегда сильнее белой. И ее детство знало негритянские песни на старой плантации под Новым Орлеаном… Нет, она не могла порвать целиком со своей средой. С другой же стороны… Знаете ли, настоящие дикари часто умеют бороться с колдовством, именно потому, что оно для них реальная сила. Но те, кто подпал целиком под влияние европейской цивилизации, недостаточно верят в него, чтобы с ним бороться… да и приемов не знают… Не верит их рассудок, внешний, верхний слой; а подсознание хранит память об опыте прежних поколений в своей глубине. И оно – прекрасная почва для чародейства.
В лице Ле Генна, вероятно, отразился испуг, так как Сандоваль остановился и рассмеялся.
– Я говорю вам всё это откровенно, потому что ведь, в конце концов, вы не можете возбудить против меня процесса за занятие чернокнижием? В наше-то время, инспектор! Что бы сказала пресса! К примеру, «Юманите»! Какой запрос в Палате Депутатов… Но, – и он снова перешел к серьезности, и даже короткий спазм прошел по его лицу, – я не уступлю ее другому! Белый, пусть он ищет среди белых… Она одной крови со мной.
Ле Генн повел плечами.
– Для чего вы впутываете сюда расовый вопрос? Я уверен, мадемуазель Дюпюи не придает ему никакого значения, как не придавал бы я… Здесь просто борьба двух мужчин за женщину, вот и всё…
– И в этой борьбе все средства допустимы! – отрезал негр, кладя конец разговору.
* * *Я чувствовал, что на этот раз Олега не придется убеждать быть откровенным. Он сам горел желанием излить душу и с нетерпением стремился начать свой рассказ.
– Зайдем, выпьем кофе? К Дюпону? Нет, давай в «Шопп Паризьенн», тут будет подешевле.
Вокруг волнами плавал туман от папирос, чужих и наших. Нервным движением Мансуров никак не мог потушить окурок в пепельнице, и я с сочувственным непониманием смотрел на его бледнеющее лицо и судорожно сжимающиеся пальцы.
– Но в чем, собственно, дело, если ты ей тоже нравишься? Что у вас стоит поперек дороги? – недоуменно спросил я.
– Если бы я мог объяснить тебе! Если бы я мог объяснить это себе самому! Мне кажется порой, что я схожу с ума.
– Что еще за вздор!
– Слушай, я постараюсь всё рассказать по порядку. Ах, чего бы я не дал за совет, за выход из положения! Я встретил Арабеллу на одном кружке в Сорбонне, пять месяцев назад. Мы разговорились, ну и… Я ее проводил домой, и она меня пригласила заходить в гости; так мило и просто, по-товарищески! Первые встречи были сплошным удовольствием. Но потом…
Он остановился и проглотил сдавливающий горло ком.
– Однажды вечером я шел в ее отель. Она живет совсем недалеко от меня, около Одеона. Вдруг я почувствовал себя плохо. Что-то отвратительное: тошнота, слабость, головокружение… словом, я повернул обратно… и, придя к себе в комнату, сразу поправился снова. Ладно, мало ли чего бывает. Но то же самое произошло раза три подряд. В последний раз я решил справиться с собой и лучше прийти больным, чем не прийти вовсе. Очень удачно: едва я вошел в ее дом, всё как рукой сняло. Но в следующий раз, и вообще потом…
По его лицу прошло страдание.
– Попробуй себе вообразить… Я ее люблю, бесполезно сомневаться. Но когда я около нее, когда я хочу взять ее руку или подойти к ней ближе, меня вдруг охватывает беспричинное отвращение… меня вдруг отталкивает от нее точно какая-то чужая, непонятная сила… Отчего? Откуда это может идти?
Я недоуменно покачал головой.
– Может быть, – рискнул я через минуту, – как американка, она слишком по-другому смотрит на вещи, чем мы? Например, на Россию? Может быть, что-нибудь в ее манерах тебя шокировало, и ты, не отдавая себе в этом отчета…
– Нет, ничего подобного на деле нет. Ты видел Арабеллу: она такая воспитанная, такая деликатная, как немногие девушки в Европе. И наоборот, представь себе, она с большой симпатией относится к русским, не признает большевиков и много меня расспрашивала о России… нет, объяснение не в этом.
– Тогда, – вымолвил я не без колебания, – не мог ли бы это быть расовый инстинкт? Я сам никогда не был в таком положении, но, может быть, то, что она наполовину негритянка…
Кулак Олега ударил по столу с такой силой, что другие посетители кафе с
