Твердыня - Александр Богданов

Берсенев стоял, всем существом впитывая каждое слово отца Василия. Его лицо, повернутое к жемчужно-серой, однообразной пелене неба, озарилось надеждой; глаза его были полузакрыты, губы что-то беззвучно шептали. Казалось, он разговаривает с кем-то невидимым. Слабый румянец появился на его щеках; большие ладони были сложены вместе; чудесная, мягкая улыбка осветила его измученное лицо. Между тем священник, закончив поучение, повернулся лицом к могилам. Открыв Псалтырь, он запел:

  «Живущий под кровом Всевышнего под сению Всемогущего покоится.  Говорит Господу: «Прибежище мое и защита моя, Бог мой на которого я уповаю»!  Он избавит тебя от сети ловца и от гибельной язвы.  Перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение — истина Его.»

После псалма последовала великая ектения, во время которой после каждого прошения молящиеся возглашали «Господи, помилуй».

  «Миром Господу помолимся.  О свышнем мире и о спасении душ наших Господу помолимся. Помолимся Господу об оставлении согрешений скончавшихся, да незабвенна будет память о них.»

Батюшка отслужил панихиду по каждому из погибших в отдельности. Берсенев со свечой в руке тихонько подпевал. В заключении отец Василий еще раз окропил могилы; Берсенев задул огарок и передал его священнику, который тот убрал в свой саквояж, вместе с молитвенной книгой, кисточкой и небольшим стеклянным сосудом со святой водой.

Вечерело. С севера подул порывистый, неровный ветер. Заходящее солнце пробивалось между темно — синих расплывчатых облаков, слегка подсвеченных по краям лёгкими оттенками пурпурного цвета. Сумеречный лес затих, встречая ночь. В скорбном молчании Берсенев побрел вдоль пепелища. Отец Василий шел рядом. Сгорел только иx особняк. Хозяйственные постройки, расположенные немного поодаль, включая конюшню были нетронуты огнем, хотя было заметно, что и они пострадали от буйства толпы. Кухня, разграбленная окончательно и бесповоротно, стала неузнаваемой. Не оставалось ни единого предмета: ни плошки, ни тарелки, ни кастрюльки. Столы, полки и шкафы, казалось бы навеки привинченные к своим местам, были вырваны с мясом и вынесены. Однако сальные пятна на деревянной обшивке, копоть на потолке, останки печи в углу и въевшийся за столетия неистребимый запах съестного могли подсказать вдумчивому наблюдателю, что здесь готовилась пища, питающая плоть многих поколений Берсеневых. Толстенная, укрепленная железными полосами, дверь амбара не смогла удержать воров. Сбитый колуном и ломом, пудовый замок валялся в луже у крыльца, а сквозь приоткрытую дверь были видны копошившиеся стайки крошечных бурых мышей; они подбирали с пола остатки зерна, оброненныx при расхищении. «Это все, что осталось от наших многолетних запасов,» промелькнуло в голове Берсенева. «Bпереди голод.» Больше всего Берсенева огорчила пустая конюшня. Лошади были его страстью, которую он унаследовал от своих предков. Их скакуны выигрывали императорские призы в обеих столицах и оценивались на аукционах в тысячи золотых рублей. Ладное кирпичное здание под железной крышей, где их держали, было предметом его особой заботы. Конюшня была построена незадолго до войны на месте старой, деревянной и содержала тридцать голов. Все они были как на подбор, кормленные лучшим овсом, ячменем и луговым сеном, но наипервейшим из них был жеребец Байсар. Родился он здесь пять лет назад глухой январской ночью. Севастьян, по совместительству конюх, прислал в господский дом мальчишку сказать, что кобыла Капитанша наконец-то разродилась. Всполошив жену, Берсенев выскочил наружу, едва успев накинуть овчинный полушубок, заячий треух и и сунуть ноги в валенки. Кружащийся снег и мороз обхватили его. С фонарем в руке он пробежал десятка три шагов и, сметая мокрые, слепящие снежинки с лица, толкнул дверь в конюшню. Внутри было тепло и уютно, огонь гудел в печке и лошади с любопытством высовывали свои головы в проход. Дверка в денник Капитанши была отворена, а на подстилке рядом с ней лежал комочек темно-шоколадный масти. Kобыла неуверенно поднялась и нежно облизала свое новорожденное дитятко. Оно слегка потянулось к маме, еще дрожа от слабости. Именем Байсар жеребенка нарекла Ирина. Не утерпев, она последовала за мужем и сейчас стояла позади, обнимая его за плечи. «Пусть будет Байсар,» Ирина счастливо засмеялась. «Это так подходит ему. Он похож на берберских коней. Мы никогда с ним не расстанемся.» Она принесла с собой в руке горсточку сахара и угостила им Капитаншу. Та с благодарностью слизнула все без остатка, оставив Ирине мокрую ладонь. Подрастая, Байсар становился знаменитым скакуном. Его крепкое сложение, окрас, выносливость и быстрая реакция пророчили ему большое будущее. После войны Берсенев собирался послать его на престижные конные забеги в Москву. Таковы были планы. Однако судьба решила иначе. Война затянулась и закончилась революцией. Сейчас он стоял в пустом помещении, из которого исчезли все его питомцы. «Кто за все это в ответе? Кто убил мою семью?» с тоской и гневом воскликнул Берсенев. На мгновение он замер, раздумывая. Черты лица его исказились, превратившись в безжизненно-серую, угрожающую маску страдания. Отчаянно взмахнув рукой, он резко повернулся на каблуках и большими, твердыми шагами направился к воротам усадьбы. Его губы сжались, а глаза полыхали праведным огнем. «Не делайте этого!» прозвучал ему вслед голос батюшки, угадавшего его намерение. «Простите их, Николай Иванович! Вы же верующий!» Берсенев не обернулся, но поглощенный ненавистью, уже бежал по дороге в деревню, придерживая болтающийся в кармане наган.

Глава третья. Мститель

Начало смеркаться, когда он пересек околицу. В темнеющем голубоватом небе заблистали первые, неяркие звездочки. Широкая, ухабистая улица была пуста; крестьяне сели вечерять и в окнах и во дворах замелькал скудный свет керосиновых и масляных ламп. За плетнями заядлые огородники на коленях все еще возились со своими грядками. Слышалось мычание вернувшихся с полей коров и блеяние овец и коз. Шумная компания молодежи, усевшись где-то пооддаль на завалинке, горланила песни. Унимая быстрое дыхание, Берсенев замедлил бег и перешел на размашистый шаг. С высоко поднятой головой и чеканящей походкой, продолжал он свое продвижение вперед. Все его чувства были напряжены, глаза смотрели зорко, а слух исследовал каждый звук, плывущий в теплом, вечернем воздухе. Завидев из-за заборов складную фигуру своего бывшего барина, крестьяне сразу обрывали разговоры и замирали, смущенно провожая его глазами. В минуту все село узнало, что помещик вернулся и какие-то сгорбившиеся тени, заметавшись, стали перебегать по огородам из дома в дом и собираться кучками. Берсенев упрямо шел вперед. «Кого шукаете, господин хороший?» вступил с ним в разговор худосочный, прыщавый парнишка, внезапно заступивший Берсеневу путь. «У нас чужих нема. У нас все свои. Нам чужиx не треба, хучь немец, хучь барин.» С ехидной улыбкой он обернулся назад, ища поддержки у таких же огольцов, как и он, которые тут же оскорбительно захохотали. Прислонившись к стенам изб или устроившись на скамьях, они лузгая семечками, восхищались геройством своего главаря. Было их десятка два подростков — неоперившихся парней и девушек — собравшихся на посиделки. Каждого из них матери снарядили в лучшую одежду: на лохматые головы парней были нахлобучены картузы, расшитые сатиновые косоворотки, подпоясанные ремешками свисали чуть ли не до колен, а суконные штаны были заправлены в сапоги с набором; на девушках красовались глухие, высоко застегнутые кофточки, юбки до пола и обязательные платки, полностью покрывающие их волосы. «Прочь!» Ни на секунду не задерживаясь, Берсенев левой рукой оттолкнул парнишку в сторону и продолжал шагать. От толчка тот пошатнулся и в бессильной злобе замахал кулаками вслед Берсеневу, который даже не обернулся и продолжал свой поиск. «Вы чего? Вот папаньке все расскажу! «взвизгнул пострел. Еще через сотню саженей неожиданно услышал он низкий голос,» Николай Иваныч, какая радость!» Берсенев приостановился, всматриваясь в силуэт кряжистого человека, стоящего у частокола. Oн узнал Севастьяна, служившего их роду столько лет. Севастьян не изменился с той дожливой ночи полгода назад, когда его мужицкий патруль остановил экипаж Берсенева, едущий на железнодорожную станцию. Все та же черная борода, все та же степенность движений и солидность в голосе, даже поддевка на нем показалось Берсеневу все той же самой. «Милости просим,» осклабившись, он радушно отворил калитку. Берсенев вошел в обширное квадратное пространство, образованное длинной стеной избы и с двух других сторон хлевом и добротным, бревенчатым сараем. Кучи свежего лошадиного навоза вперемежку с обрезками соломы устилали двор. Проходя мимо сарая Берсенев услышал за дверью тихое конское фырканье, позвякивание уздечки и деликатный стук копыт, от которых он содрогнулся как от спазмы внезапной боли. Чудовищным напряжением всех своих сил обуздав себя, он с каменным лицом пoследовал за хозяином. «Вы должно быть с дороги. Мужики сказывали, что видели вас утречком в Хацапетовке. Ну, так мы и думали, что вы и нас навестить соизволите. Не побрезгуйте угощением. Прошу в избу.» Все это он выпалил скороговоркой, глаза его смотрели в сторону и загадочная полуулыбка порхала на его губах. Внутри было чадно и душно. Пламя поленьев, потрескивающих в большой беленой печи отбрасывало блики и колышущиеся тени на щелястые, с вываливающейся паклей бревенчатые стены, на длинные лавки вдоль стен, зипуны, овчины и телогрейки, кое-где наваленные на них, жгуты целебных трав, свисающих с темных потолочных балок и на лица и очертания людей, неясные в сумеречной полутьме. Берсенев, сняв фуражку, три раза перекрестился, и поклонился образам в святом углу и затем повернулся к собравшимся, невесело рассматривая их. Севастьян, лучезарно улыбаясь, представил его. Под низким потолком за столом, освещенным керосиновой лампой, сидело три поколения его семьи: обветшавшие дедушка с бабушкой, жена Севастьяна, сестра жены его, два его брата, чья-то гостившая тетя, смазливая молодуха в цветастом сарафане, и куча сопливых ребятишек, за которыми эта тетя и другие женщины наперебой присматривали. Те отпрыски Севастьяна, которые постарше, гарцевали в этот час на улице; их компанию и встретил недавно Берсенев. Все они, за исключением детей, были с обожжеными солнцем лицами, заросшими и неопрятными, в засаленной и неуклюжей рабочей одежде, с мозолистыми и заскорузлыми ступнями, которым были нипочем ни родная грязь весенней беспутицы, ни колкая стерня. Корявыми, грубыми пальцами они бережно отрезали ломти хлеба от большого пшеничного каравая на столе, долго и с наслаждением пережевывая каждый кусочек. По очереди, каждый своей ложкой, они, шумно сопя, хлебали какое-то варево из чугунка, стоявшего на столе, от которого разносился ароматный пар. Это были патриархальные, утомленные работой люди, на которых совсем недавно зижделся фундамент империи. Они поили ее и кормили, а в час беды, призванные на войну, умирали в ее славу. Как и их деды и прадеды, почти все они ревностно посещали церковь и стояли за христианскую веру. Такими их раньше знал Берсенев, но теперь, что-то новое появилось в их наружностях. Исчезли их прежние подобострастие и покорность. Их глаза больше преданно не смотрели на Берсенева, ловя каждое его желание. В их лицах появились достоинство, независимость и уверенность в своей судьбе. Они поверили, что бремя власти сброшено навсегда и худшее осталось позади. «Пелагея, подай барину табуретку,» обратился Севастьян к своей жене, дородной и приземистой бабе с красным, спокойным лицом. «Не побрезгуйте угощеньецем,» сказала она Берсеневу, когда тот уселся, и, отрезав ему порядочную краюху ситника, подвинула ее к нему вместе с чистой ложкой. «Щи с убоинкой; Панкрат вчерась борова заколол. А вот и лапшички попробуйте,» длинным ухватом, она проворно достала из огнедышащей печи еще один чугунок и с грохотом поставила его на стол. Кухонный нож, щи в первом чугунке и все хлебные крошки, рассыпанные на широкой, струганной поверхности, разом подпрыгнули от такого удара. Бронзовые часы с обнимающимися нимфами, разместившиеся на полированном овальном столике красного дерева в дальнем углу избы, там где были свалены тюки овечьей шерсти, накрытые рогожей, отозвались нежным, мелодичным звоном. Пятилетний карапуз, примостившийся на коленях у юной, тоненькой как былинка, мамы от неожиданности горько заплакал. Тетя бросилась утешать, схватила его на руки и начала баюкать. Мальчонка стал разглядывать чудесные переливы красок на материи ее сарафана и скоро успокоился. «Так вы значит к нам с фронта, гражданин?» завел разговор младший брат хозяина по имени Фрол. «Что ж так быстро? Солдат своих бросили без командования.» Он иронически фыркнул. «Они ведь и по сей день в окопах вшей кормят. Германская-то ведь не кончилась.» Было ему лет тридцать пять; сухощавый, узкоплечий, с узким и сосредоточенным лицом, он сидел на жесткой скамье прямо и несгибаемо. Его острый взгляд упорно буравил Берсенева. Левый рукав его косоворотки ниже локтя был пустым и аккуратно подшит вверх. «Призывник четвертой очереди,» безошибочно определил Берсенев. «Комиссован из-за увечья. Характер желчный и язвительный, не присущий добродушному русскому мужику, но появляющийся все чаще и чаще в солдатской среде.» «Изменников царю и отечеству много развелось. Вот они и подорвали армию. А ты не из большевиков ли будешь?» ответил он вслух. «А вы мне не тыкайте, гражданин. Ваше время кончилось. Мы на фронте много ваших передушили.» «Как же знаю, знаю. Теперь ведь полковой комитет может убить офицера безнаказанно. А про какое время, которое кончилось, ты говоришь?» «Какое время?! Господское!» «Что это значит?!» «А то, что было ваше — стало наше! Я что не вижу, как ты глазами по избе зыркаешь? Даже в твоих детей бирюльки моя маленькая сейчас играет. Зырь, валяй, мне не жалко.» Он грубо зареготал, хлопнув ладонью по столу. У Берсенева сжалось сердце, когда он повернул голову и всмотрелся пристальней. Деликатные фарфоровые куклы и набор раскрашенных оловянных солдатиков, рождественский подарок собственным его детям, купленный им год назад в московском пассаже Мюр и Мерилиз, валялись теперь на щелястом, замурзанном полу. Двое малышей, пыхтя и упираясь, тащили деревянную повозку, тоже из детской Берсеневых, через порог в сени. Третий мальчонка, изображая кучера, влез в нее и пронзительно задудел в розовый пластиковый рожок. Звук был так громок и неприятен, что «чья-то тетя» немедленно подбежала к сорванцу и забрала рожок, сунув его к себе в карман. Только тут-то Берсенев и припомнил, что за платье было на ней. Этот нежно-желтый персидский сарафан совсем недавно носила его жена! Берсеневу казалось, что он сходит с ума. Он заскрипел зубами, а на глазах выступили слезы. Тем временем трапеза продолжалась и на столе появился самовар. «Вам сахарку вприкуску или внакладку?» заботливо осведомилась Пелагея, ставя перед ним чашку и блюдечко. «Спасибо. Не имеет разницы,» рассеянно взглянул на нее Берсенев, дрожа всем телом и пытаясь собрать свои мысли в крепкий кулак. «Все ваше теперича наше,» не унимался Фрол. «Да угомонись ты, чертяка,» прикрикнул на него Севастьян. «Не видишь, как барин позеленел, еле сидит.» «Уморился с дороги. Пусть у нас до утра остается,» предложил один из родственников. «Уже на дворе темно. На сеновале вам постелим. Оставайтесь, Николай Иваныч,» услышал Берсенев хор голосов и не мог понять шутят они или всерьез. «Ведь ваши деревенские меня подчистую ограбили и убили всю мою семью,» прошептал он упавшим голосом. «Это не мы,» Севастьян испуганно вытаращил глаза. «Готов поклясться как на духу.» Он приложил правую руку к сердцу, а потом перекрестился. «Это наши с войны такие оголтелые вернулись,» он кивнул на Фрола, замершего неподвижно со змеиной улыбкой на устах. «А ты ведь целый остался, кровопиец,» вскричал Фрол. «Bойну дома просидел; а как без руки остался бы, вмиг в большевики бы записался!» Oн приподнялся и, задрав вверх единственную конечность, пригрозил кому-то над своей головой. Лицо его было в этот момент страшно. Оно сморщилось и брови собрались к короткому носу; длинные, острые зубы обнажились в хищном оскале, зеленые глаза полыхнули адским огнем. «Почему вы гутарите, як мы вас ограбили?» высказался другой брат Севастьяна, тот самый, который сейчас поднеся блюдечко к самому своему носу, старательно дул на свой чай. Он был постарше Фрола, его жесткие, с проседью волосы были подстрижены под горшок, острые кончики усов лихо закручены вверх, а белесые глазки под кустистыми бровями любовались на собственное отражение в самоваре. «Вы попользовались добром, теперь наш черед. Мы всем обществом и по справедливости ваши пожитки и разделили. Почитай в каждой избе ваши мебеля стоят.» С бульканьем всосал он чай из блюдечка, с хрустом разгрыз кусок рафинада и с наслаждением притворил веками глазки, все же оставив маленькие щелки; так на всякий случай, мало ли что может случиться. «Ну, а хрустальные сервизы наши вам зачем, а канделябры серебрянные, а пейзажи, маслом писанные?» Берсенев говорил в полголоса, ни к кому не обращаясь. Его голова была опущена, а руки бессильно лежали на столе. «Ну как же? Красота!» Севастьян оживился. «Всем миром любуемся; друг к дружке в гости ходим! А рояль ваш белый сейчас у Тарарушкиных в коптильне стоит. Они определись в него плотву да карасей складывать. Очень даже музыкально получается, ваше благородие!» «А вот кони ваши хоть куда,» Фрол злорадно засмеялся и с удовольствием обтер ладонью свои сальные волосы. «Мы с Миколой на прошлой неделе их в плуг запрягали. Очень справно складывается. А они побрыкаются и привыкнут; будьте спокойны. У нас не побалуешь!» Он вскочил и резко взмахнул рукой, показывая как он обламывает лошадиные бока кнутом. «Это на чистокровных арабских скакунах землю пахать?!» громовым голосом, от которого у всех присутствующих заложило уши, вскричал Берсенев. «А ты, гражданин, тут не ори, а то мигом в расход выведем!» Фрол, схватив со стола хлебный нож, угрожающе приблизился к Берсеневу, который схватился за карман с наганом. В этот миг снаружи послышались голоса, галдеж, восклицания, топот ног, как будто множество народа мчалось и торопилось, разыскивая кого-то в потемках, дверь со стуком распахнулась и тот самый прыщавый парнишка, которого Берсенев намедни толкнул на улице, влетел в избу. За ним следовала жестикулирующая толпа, возглавляемая десятком оборванных, расхристанных солдат с винтовками наперевес. «Вот он, батя!» торжествующе указал постреленок на Берсенева. «Не ушел гад!» рявкнули дезертиры. «А ну, во двор его!» Их винтовки уперлись в грудь и живот Берсенева, который с пышущим от ярости лицом, вскочил со своего места. «Это вы убили мою жену и детей!!» нечеловеческим голосом взревел он. Револьвер уже был в его правой руке, а левой, оттолкнув от себя длинные стволы, направленные на него, он проскользнул в гущу солдат. В толчее и давке они мешали друг другу и грубо ссорились. Грохнул винтовочный выстрел и где-то сзади завизжала баба, задетая пулей. Рукоятью нагана Берсенев неустанно молотил по головам дезертиров, проталкиваясь во двор. Трое из них, обливаясь кровью, с раскроенными черепами, рухнули на колени и медленно завалились на пол. Толпа любопытствующих сельчан с молчаливым ужасом расступалась перед господином офицером. Вид его был страшен. С горящими как уголья глазами, с руками по локти в крови, он стремглав побежал к сараю, где раньше уловил присутствие лошадей. «Стой! Не уйдешь, голубая кровь!» Дезертиры нагоняли его. За этим выкриком последовало клацанье затворов и команда «Целься!» Берсенев обернулся, выпрямился в полный рост и принял боевую позицию; наган его был крепко сжат в обеих руках, ноги широко расставлены для устойчивости, задержав дыхание, он, как мишени в тире, расстрелял бунтарей, каждому угодив в лоб. Семь раз яркие снопы искр вылетели из его ствола; семь раз гулкий грохот выстрелов прокатился над крышами, вернувшись из-за реки затухающим эхом; семь трупов, слегка подрагивая конечностями, валялись в разнообразных позах в лошадином навозе. Берсенев открыл защелку, высыпал на землю пустые гильзы и перезарядил барабан. Полная луна заливала резким потусторонним светом окружающие постройки и деревья, отбрасывая длинные тени на силуэты оцепеневших от страха, застывших на месте крестьян. Берсенев отворил дверь сарая, легко и беззвучно повернувшуюся на густо смазанных петлях. Перед ним стоял Байсар, а в глубине еще пара жеребцов, привязанных ременными петлями к своим стойлам. Они безмятежно и неторопливо помахивали хвостами, а кормушки перед ними были полны овса. Все скакуны приветствовали своего хозяина коротким ржанием, но больше всех обрадовался Байсар. Он стукнув копытом, стал тереться головой об одежду Берсенева, ища губами нет ли в кармане лакомства. «Бежать нам надо отсюда, дурашка,» едва слышно промолвил он и обняв своего любимца за шею, вывел его во двор. Там стоял плач и вой до небес. Матери, дети и жены взахлеб рыдали и причитали, припав к телам убитых. Их обступила суровая и молчаливая толпа. Народ перестал кашлять, шевелиться и вздыхать, взирая на происходящее с сочувствующими лицами, однако готовый сорваться в насилие и жестокость в мгновение ока, как только завидит обидчика. Все глаза обернулись на Берсенева и их руки сжались в кулаки; в глазах их зажглась угрюмая ненависть. Сомкнувшись безмолвной стеной, они угрожающе стали приближаться к нему. Он вскочив в седло, резко поднял скакуна на дыбы. Байсар, молотя передними копытами в воздухе, звонко заржал. «Разойдись!» гаркнул Берсенев и для острастки бабахнул из нагана вверх. Как от удара грома, съежившись и закрыв головы руками, все попадали навзничь. Берсенев убрал оружие в кобуру и успокоил горячившегося жеребца. «Прошу не поминать лихом. Не приведи вам Господь горе мое в одночасье изведать и пережить. Bпрочем, прошу извинения за все.» Ударив каблуками бока коня, он пустил его вскачь и, перескочив через забор, помчался стрелой вдоль по улице.