Твердыня - Александр Богданов

Никто из них не мог тогда представить, что их привычный мир рушится, что окружающему благополучию и покою приходит конец, что знакомые им с детства догмы и концепции исчезают навсегда. В далеком Петрограде заговорщики и коварные обманщики, неустанно плетущие козни против народа, уже вынесли им приговор, решив судьбы сотен миллионов людей.

Возвращение Берсенева в родное гнездо оказалось долгим и трудным. Разрушение государственного и социального устройства, начатое после февральской революции, стремительно нарастало. Ухудшение было видно на каждом шагу: железнодорожные расписания не выполнялись, поезда едва ходили, залы ожидания были забиты немытыми человеческими телами, продовольствие было доступно лишь по астрономическим ценам, свирепствовал бандитизм и городские улицы больше не убирались. На толкучке в Дубно он обменял свои золотые часы с цепочкой на толстую пачку новеньких керенок, которых хватило ему до Хацапетовки, где он начал свое путешествие на фронт пять месяцев назад. Отсюда до его имения было рукой подать. Берсенев вышел на привокзальную площадь. Он с трудом узнавал ее. Острые лучи восходящего солнца светили на скопище подвод и тарантасов, запрудивших площадь до краев. Мозаичный герб Российской империи, ранее украшавший двухэтажное здание полиции был поврежден и замазан какой-то дрянью, стекла в окнах были выбиты, а двери сорваны с петель. Прежде чинное, пустынное и почти стерильное место преобразилось. Исчезла очередь осоловелых, понурых извозчиков на стоянке рядом с камерой хранения, часами томящихся, чтобы заполучить седока. Не найти было и дворника в белом фартуке с бляхой на груди, усердно выметающего сор и крошки с булыжной мостовой. Отсутствовал и бравый городовой, зорко следивший за порядком. Все это кануло в небытие превратившись в неразбериху и сумятицу. Через гул тысяч голосов, кашленья, сопенья и смеха внезапно прорезывалось блеяние овец и баранов, и тревожное клохтание кур. Безликое множество народа роилось и кружилось, взметая ногами пыль, выискивая товары подешевле и до хрипоты торгуясь во всю мочь. Гвалт стоял невообразимый. Крестьяне или перекупщики, одетые под крестьян, предлагали разнообразнейшие виды съестных продуктов угрюмо взирающим на них горожанам. Эти две социальные группы было легко различить по сытым, здоровым лицам крестьян и желтоватым, изможденным физиономиям рабочих и людей умственного труда. Чего здесь только не было! Казалось, что этот рынок может накормить целую армию. Мешки с мукой и разнообразнейшими крупами громоздились на телегах, бочонки с творогом стояли на посыпанной соломой мостовой, румяные батоны и караваи хлеба были навалены на прилавках, а под башней с часами был мясной ряд, где на крюках висели ободранные и выпотрошенные туши скота. Упоительные запахи колбас наполняли воздух и Берсенев почувствовал как он проголодался. Он протолкался к продавцу, краснощекому малому лет шестнадцати, и купил фунт салями, который сравнивая с довоенными ценами обошелся ему в состояние. «Николай Иванович! Какими судьбами?» Длиннобородый русый крестьянин в полотняной рубахе и плисовых штанах, заправленных в смазанные дегтем сапоги, обратился к нему из-за прилавка. Ему было лет около сорока и он, по-видимости, был отцом парнишки, только-что отвесившим колбасы. Берсенев признал в нем одного из крестьян, обитающих в деревне недалеко от их усадьбы. «Здравствуй, Прибылов. Так ты при новом режиме торговцем стал?» «Да есть немного, ваше благородие. Простору у нас теперича больше. Вольготнее стало.» Крестьянин опустил глаза и смущенно осклабился. «А вы что же не на фронте?» перешел он на другую тему. «Вот семью повидаю и сразу назад,» неопределенно ответил Берсенев, сам не веря в свои слова. «Как у вас в деревне?» пытался он направить разговор в нужное русло, считая неудобным в лоб спрашивать о своих. «Все по старому. Однако ж сподручней без царя. Сами справляемся.» Берсенев ясно видел, что что-то смущало, что что-то скрывал от него этот человек, чего-то не договаривал. Hижняя губа Прибылова оттопырилась, обнажив желтоватые, крошащиеся зубы, а белесые брови взлетели дугой и мелко дрожали. Дурные предчувствия охватили его. Голову сжало как обручами, сердце забухало, а в желудке заледенело. Со времени отъезда он так и не получил от Ирины ни одного письма. Превознемогая волнение, до боли сжав свои пальцы в кулак, и нервно улыбаясь, он сухо попрощался и пошел вдоль базара искать попутчика до Плещеева. У облупившегося, одноэтажного здания почтамта его глаза заметили отъезжающую телегу, влекомую худой, понурой лошаденкой. Седой, морщинистый мужик одетый, несмотря на теплую погоду, в сивую шапку и кожух с заплатами держал поводья. Три или четыре пустых цинковых бидона гулко перекатывалась на соломе позади него. «Неужели ты, Фомич?» с теплотой в голосе окликнул его Берсенев. Мужик вздрогнул и уставился на Берсенева, как бы силясь припомнить своего помещика. Слезящиеся, подслеповатые глаза его вперились в лицо Берсенева, рот распахнулся в гримасе неизмеримого удивления, а брови изогнулись. «Г-н Берсенев?» выдавил он наконец заплетающимся языком. «А мы-то всем обществом рассудили, что окачурились вы на войне.» Он натянул поводья и остановил свою савраску. «Да почему же? Вот я живой и целый,» Берсеневу стало очень неприятно и он пожал плечами. «Ты не в Плещеево направляешься?» «Так точно.» «Мог бы подвезти до моего дома? Я заплачу.» «В миг доставим. Садитесь, ваше благородие.» Фомич приподнялся, гикнул, свистнул и лошадка удивительно резво понесла их вперед.

Глава Вторая. Возвращение к горькому настоящему

Через четверть часа они выехали из городка и затряслись по немощеной, глинистой дороге. Небо заволокло тяжелыми, сизыми тучами и стало слегка моросить. Потемнело и притихло в природе, даже птицы угомонились, спрятавшись в своих гнездах. В теплой, влажной дымке проступали пшеничные, ячменные и овсяные поля, длинные ряды картофельных грядок, пастбища с пасущимися стадами скота и группы занятых работой крестьян. Телега стонала и скрипела на каждом ухабе, бидоны перекатывались и громыхали, иногда ударяя ноги Берсенева, его зад и бока саднили на подпрыгивающих, твердых досках, но ничего этого он не замечал, наслаждаясь близостью родных мест. «Что так рано с базара возвращаешься?» осведомился Берсенев, пытаясь вытянуться на дне телеги. «Не рано. Я еще с ночи приехал, а к рассвету все молоко распродал.» Опять воцарилось молчание. Поля кончились и лес подступил к дороге, за ним замаячило их село, разделенное дорогой на две части. «Как в деревне? Все живые?» из вежливости спросил Берсенев. «Хочу остеречь вас, барин, деревня наша полна вооруженного народа, потому как солдаты с войны вернулись и на господ злые. Опасаться вам следует.» «Ерунда. И мы не лыком шиты,» Берсенев вытащил из-за пояса свой большой наган и помахал им в воздухе. Мужик круто повернулся и неодобрительно скосил глаза на своего седока. «Дюже много их и у каждого винтовка, барин. Приедете, увидите,» после этого Фомич надолго замолчал. «Ничего, я справлюсь с кучкой дезертиров,» Берсенев успокоил себя. «Не в таких передрягах бывал.» Kак током прошило Берсенева, когда телега поравнялась с узорчатыми, украшенными чугунными листьями и орлами, воротами иx усадьбы. Странно, что их створки были распахнуты настежь. «Вероятно, по причине дневного времени,» догадался он. «Сторож иногда бывает рассеян. Надо его пожурить.» Воспоминания нахлынули на него. Торопливо сунул он в ладонь возницы его плату и, схватив свой сидор, молодцевато соскочил на раскисшую землю. Фомич равнодушно и не задерживаясь продолжил свой путь. Он не оглянулся и не попрощался с барином. Скоро он и его кляча исчезли за холмом, хотя скрип тележных колес и дребезжанье бидонов еще долго висели в сыром, холодеющем воздухе. Наконец — то он дома! Его голова кружилась от счастья. Нос Берсенева уловил запах смолы, преющей хвои, подосиновиков, маслят и сыроежек, которых было видимо-невидимо в этом березовом и осиновом мелколесье. Как им было весело всей семьей собирать их в окрестных лесах и рощах! Это всегда была экспедиция на целый день! Ирина учила детей различать съедобные грибы, а он показывал сынишке как правильно ножиком срезать их, чтобы не повредить грибницу. Челядь следовала за ними, перенося стол со стульями вместе с посудой, пока проголодавшаяся семья не находила живописного места для своего пикника. Аппетит у всех после многочасовых игр на свежем воздухе становился гаргантюанским, пищи они съедали много и вереница лакеев, спотыкаясь, сновала с судками, иногда три — четыре версты между их бивуаком и кухней. Ирина, воспитанная в суровости и аскетизме, в таких случаях никогда не требовала от прислуги изысканной сервировки, камчатной скатерти или хрустальной вазы с розами в центре стола. Все было просто и по-походному. Они ведь понимали других людей. Берсенев тряхнул головой «Где родные и дорогие мои сейчас? Они и не догадываются, что я приехал! Какой им будет сейчас сюрприз!» Тихонько и весело, он засмеялся. Едва уловимый чад обдал его. «Должно быть готовят что-то вкусненькое на кухне,» подумалось ему. «Как я проголодался.» У него засосало под ложечкой. «Что у нас сегодня на обед?» Тем временем ноги, хрустя на гравийной дорожке, сами несли его к особняку, который был уже совсем рядом за поворотом, пока еще скрытый от него листвой могучих, вкрадчиво шумящих берез. То, что он узрел через пару шагов, заставило его замычать от боли, зажмуриться на секунду и пошатнуться. Как вкопанный встал столбом он, глаза его округлились, руки его, жгутами обвисли по бокам; он пытался осмыслить ужас, открывшийся перед ним. Его сознание затуманилось и он, хватая, ртом воздух, упал как подкошенный. На месте его элегантного жилища стоял теперь обгоревший, высокий остов здания с провалившейся внутрь крышей, и выщербленными и закопченными, растрескавшимися стенами! Через мертвые глазницы окон с тонким воем задувал ветер, смешанный с бесформенными и полусгнившими опавшими листьями и дождевой пылью. Роскошный цветник у подъезда, гордость хозяйки и предмет несчетных забот садовника, теперь был вытоптан вклочья и начисто, загаженный окурками самокруток, плевками, отпечатками сапог, битым стеклом и скомканной бумагой. Tри свежих могилки с некрашенными восьмиконечными крестами и скромными венками появились справа от крыльца. Дощечки, прикрепленные к колышкам на каждой из них, указывали имена усопших и даты их смерти. Эти могилы покоили его жену и детей!