Спроси себя - Семён Клебанов

— Вперед! — закричал подполковник, прижимая к груди перебитую руку.

Алексей бежал, пытаясь на ходу застегнуть реглан, но пуговицы непослушно выскальзывали из рук, и тогда он сбросил его и рванулся следом за подполковником. А вокруг — комья земли, взрывы и свист осколков.

— Не отставать! За мной! — надрывно кричал подполковник.

Алексей слышал хриплое дыхание офицеров, догонявших его. Он полоснул из автомата по немцу, почти не видя его, а только поняв, что тот поднял гранату, и фриц под огненной струей дернулся, поник и повалился. А летчик уже бежал дальше, туда, где виднелась белая лохматая голова подполковника. Из оврага поднялась цепочка немцев, и Алексей, шумно размахнувшись, бросил последние две гранаты в их сторону. У кромки оврага два немца качнулись, опрокинулись назад, а третий тихо опустился на колени, согнулся и жалко зацарапал ногтями чужую землю.

Алексея догнал Смолин, обвешанный гранатами, мокрый от пота, с сияющими глазами, и, передавая товарищу связку, воскликнул:

— Мы сейчас их пошарашим, Леша!

С разбега перемахнув через широкий ров, Алексей оказался впереди седого подполковника и тут же вздрогнул, услышав близкий лязг гусеницы. Яркое пламя разорвало едкую пелену дыма. Алексей, прижимаясь к земле, ждал приближения танка. Когда стальная громада перевалилась через пригорок, он изловчился и метнул «букет» — тяжелую связку гранат. Ахнула взрывом земля, и Алексей бросился вперед. Следом за летчиком устремились другие.

— Слушайте все! — вдруг крикнул раненый подполковник, остановившись у поверженного танка. — Видите впереди капитана? Если до Большой земли не дойду, приказываю передать командующему… Кто живой дойдет… Прошу наградить героя! Летчик он… Щербак…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Подсудимый Щербак! Расскажите суду, как произошла авария на запани?

Алексей потер переносицу и, вспомнив почему-то, что полет птицы начинается с того, что она набирает воздух в грудную клетку, тоже глубоко вздохнул. Воздух был теплый и горьковатый.

— Скажу откровенно: тяжко сознавать, что ты подсудимый. Я отказался от защитника. Возможно, поступил опрометчиво. Может, потом пожалею об этом. Но сейчас я глубоко убежден, что прав.

Щербак повел речь о том, что сплав дело древнее. Но и в наши дни на сплаве столько неожиданностей, что тревога подкрадывается к людям с того дня, как первые бревна сброшены в реку. Сплавщики используют силу природы. Они всегда готовы подписать с ней договор дружбы, но природа и стихия больно строги. Сговориться с ними — дело трудное. Запань — это гигантский завод, который раскинулся на сотни километров, но этот завод без стен и крыш. Завод под небом. Река — наш конвейер. Она диктует режимные условия сплава. А они неустойчивы. За многие годы мы научились разгадывать повадку реки, норов ветра и капризы отмелей. И все-таки не зря народ сказывает: «Живет и такой год, что за день семь погод». Таким коварным годом для нас оказался нынешний. Теперь попробуйте подчинить конвейер этим семи погодам…

Градова смотрела на Щербака неспокойным, но внимательным взглядом. Факты и обстоятельства, изложенные Алексеем, во многом опровергали ту кажущуюся ясность событий, которые обозначались в обвинительном заключении, где доказывалась виновность подсудимого.

— Подсудимый Щербак! При подготовке к сплаву вы учитывали долгосрочный прогноз погоды? — спросила она.

— Обязательно. Предсказывали сухую устойчивую погоду.

— А что было на самом деле?

— В первое время прогноз оправдался. А вот начиная с десятого июня пошли дожди.

— Вы можете уточнить уровень воды в районе запани, начиная с десятого июня?

— Могу. Десятого — триста шестьдесят сантиметров, одиннадцатого в двадцать часов — четыреста, двенадцатого — четыреста десять, вечером — четыреста тридцать, тринадцатого — шестьсот двадцать, а четырнадцатого — в момент аварии — шестьсот пятьдесят.

— При каком горизонте вы открыли запань?

— Горизонт был триста сорок сантиметров.

— Эти условия обеспечивали нормальный ход сплава?

— Безусловно.

— Вы вылетели в Осокино одиннадцатого июня в девять утра. К этому времени горизонт был… — Градова заглянула в листок, — триста семьдесят сантиметров.

Когда Алексей позвонил на аэродром и заказал спецрейс в район Осокино, в нем с неожиданной ясной силой пробудилось чувство боязни свидания со своим прошлым.

Если бы не крайняя нужда совершить облет реки и добраться до соседней Осокинской запани, он бы и не затевал этого полета, который неминуемо разбередит старые раны. Алексей чувствовал, что, едва только ступит на аэродром, а тем более когда взлетит, он не сможет заглушить горькие воспоминания.

Сплав начался двадцатого мая.

Сплавщики, стоя на шаткой тверди бревен, выдергивали лесину за лесиной и пускали их в ворота запани, за которыми кончалась свобода бревен.

Река трудилась, покорившись жесткой воле людей, но сами сплавщики хорошо знали: не угляди кто-нибудь за взбунтовавшимся бревном, кишащая лесом река рванется на запань со злобой и отчаянием.

Дело двигалось нормально. Но вдруг в последние дни неожиданно резко замедлилось поступление леса в запань. Алексей собрал мастеров и десятников. Одни считали, что образовавшийся где-то затор мешает речному конвейеру работать в полную силу. Другие утверждали, что Осокинская запань, поставляющая лес Сосновке, тормозит его выпуск. И тогда Щербак принял решение: облететь весь район и самому установить причину.

У самолета его ожидал белобрысый пилот. Он критическим взглядом окинул пассажира и серьезно сказал:

— В копеечку обойдется рейс вашему колхозу. Наверное, председатель?

— Нет. Какие еще будут вопросы?

— Не укачает?

— Не думаю, — ответил Алексей без обиды.

— Мое дело доставить, — пожал плечами пилот — залезайте в машину, пристегнитесь.

— Понятно, — сказал Алексей. — Теперь послушай меня.

Летчик насторожился.

Алексей вынул карту и, объяснив задачу полета, попросил:

— Как можно ближе прижимайся к воде. Чтобы пыж хорошо разглядеть. — Он уловил, что летчик не понял его, и добавил: — Бревна подвергаются уплотняющему действию потока. Поэтому и возникают многорядные нагромождения леса. В три, а то и в шесть накатов. Это и есть пыж. Договорились?

— Нарисую, — деловито ответил летчик и поднялся в кабину.

Плавно взлетев, самолет сделал круг над полевым аэродромом и лег на курс. Через несколько минут под крылом машины возникло широкое русло реки, забитое бревнами.

Самолет стал «утюжить» реку.

Впереди водяные просветы становились все больше, поблескивали синевой. Изредка плыли одиночные лесины. Вскоре опять показался плавучий лесной островок. А еще дальше пошла чистая вода.

Самолет покружил над рекой и взял курс на Осокино. До запани оставалось пятьдесят километров.

Приметливый глаз сплавщика сразу обнаружил, что вода резко спала, а через несколько километров появились облысевшие отмели, на которых лежали почерневшие обсохшие бревна.

«Ну вот и причина, — подумал Алексей. — Наверно, и в верховьях так».

Когда долетели до запани, самолет, покачав крыльями, пошел на посадку. Выбрав место, он стал снижаться, но неожиданно летчик повел машину на левый берег. Уже потом, когда сели на луг, разогнав цветных бабочек шумом мотора, Алексей спросил летчика:

— Почему в первый раз не сел?

— Кочек много. Заболоченное место.

— Я не заметил.

— А это дело не пассажирское.

— В общем, ты прав, — грустно согласился Щербак.

— Надолго задержимся?

— Ужинать дома будем.

— А обедать?

— Накормят. Здесь люди добрые.

Алексей шагал к запани и думал, как здесь можно поднять горизонт воды. Он раскрыл дверь конторы и увидел: его коллега и старый приятель, начальник Осокинской запани Семен Ершов чинил прохудившийся сапог. Работал он с усердием, хмуря большой, широкий лоб.

— Давненько ты у нас не гостевал, Фомич. Здравствуй, — приветливо сказал Ершов.

— Здоров, — Алексей протянул руку и почувствовал силу сухой и крепкой руки Ершова.

— Сейчас кончу, — сказал Семен Макарович и ловко заработал сапожной иглой, будто весь свой век только этим и занимался.

Алексей знал Ершова давно, водил с ним дружбу, но в глубине души отчего-то жалел его.

Семен Макарович, которого мальчишки дразнили Сократом, жил здесь, пожалуй, со дня своего рождения. И было время, когда его запань славилась делом, а ее хозяин упорством и щедростью. Но время шло. Жена его умерла, а сын уехал на Чукотку. Второй раз Ершов не женился, жил в доме один. Руки у него были золотые, путевые, а душа сгорбилась, не успев состариться. Когда-то он боролся за Осокино, но запань была небольшая, неприметная, и за отсутствием перспективы никто Ершову не помог, не поддержал.