Лотос - Анатолий Ким

Меня нет уж в тех пространствах, где течет прозрачная кровь воздуха – напоенный цветочным благовонием звонкий ветер; но я взамен этой утраты обрела иное дыхание и новый простор для полета – я теперь поющий голос, мгновенье вечного Хора, который рокочет, гремит, наполняет раскатами полый купол мира. И МЫ пролетаем над давно осевшим прахом земных долин, видим земную новь на полях жизни и поем о ней без зависти и печали. МЫ, увлеченные певцы, возводим к небесам прозрачные здания хоралов, поем не для посторонних слушателей, а для самих себя, и в голосах наших звучит ангельская кротость. (Но зачем она тому из нас, который скоро умрет с хрипом и пенным кашлем, бешено скосив глаза и суча ногами на казенной койке в коридоре районной больницы?) Кипит вода в котле, человек восьмидесяти лет хлопочет над приготовлением жалкой пищи, которую не успеет съесть, а я сижу в углу комнаты на мешке картошки и созерцаю стены, углы, вещи, тряпье, прах комнаты, в которой сама я умерла пятнадцать лет назад.

Когда я вошла в знакомый дом, то положила апельсиновый Лотос на тумбу деревянного двухэтажного буфета – и комната наполнилась ярким оранжевым светом. Мне мил был этот забавный буфет, который, оказывается, все еще продолжает существовать на свете и в безвестности убогого жилья стойко хранит горделивые притязания его создателя на некую художественность. Фанера буфетных стенок была снаружи раскрашена под ясень, точеные столбики и колонки покрыты морилкою и лаком, и позолоченный багетный карниз увенчивал верхний шкафчик этого многосложного сооружения. Карниз, помнится мне, еле держался на одном гвоздике, время от времени неблагополучно клонился вперед, грозя свалиться, но мой хозяин брал молоток, становился на стул и загонял назад, в свое гнездо, расшатанный гвоздь. Ах, я помню, какою мы с Паком были переполнены гордостью, когда за немалую цену купили буфет на базаре, привезли домой и втащили в эту комнату. Буфет Буфетович, я обращалась к тебе с речами, дружественно разговаривала с тобою, вот как и сейчас, доверяя тебе самые сокровенные чувства своей души. Ты явился предо мною первой вещью, купленной не из-за того, что она дешевле других, а потому, что она оказалась по сердцу мне. Во времена своего первого замужества, ведя полупоходную жизнь рядом с молоденьким офицером, в веселье бодрого воинского бытия я не успела ощутить вкуса приобретения житейских предметов. Далее пошли война, беженство, чужбина – не до вещей было, столь ценимых людьми. Выйдя замуж второй раз, я не могла нажить добра, ибо мой второй муж, горький Блинцов, был человеком пьющим, все пропивающим. Я не знала о хороших вещах ничего, кроме того, что они не для меня, и была к ним равнодушна. Что я собою представляла к тому времени, когда рискнула выйти третий раз за малопонятного мне корейца Пака и стала хозяйкой этого деревянного дома с засыпными стенами?

Дважды уже вдова, битая жизнью баба пятидесяти пяти лет, попавшая от степей Кума-Манычской впадины к западным границам Белоруссии, а оттуда бежавшая с ребенком на руках до Казахстана, к степям казахским, саксаульным, и от этих степей уехавшая по вербовке на далекий остров Сахалин.

Кому я нужна была со своим огрузневшим старым телом, с седыми волосами и половиною зубов во рту? Робкая душа моя была охвачена вечным страхом и заботой о куске хлеба. Жизнь мне часто представлялась адом, вместо чертей видела я звероподобных мужиков с мутными глазами, бешеных от похотливой крови самцов, которые готовились схватить, бросить меня на пол… О, если бы я была по-прежнему жива, то опять никому не рассказала бы и опять умерла и унесла бы в могилу свою страшную тайну.

Я и тогда, еще при жизни, несмотря на некоторое свое скудоумие и простодушие, смутно догадывалась о безнадежности выставлять судьбе счета за обиды и страдания. Я заметила с прозорливостью не очень сильного, но внимательного существа, что если беда, болезнь и несчастья наваливаются на тебя, то их надлежит немедля, с отчаянной решимостью преодолевать, стряхивать, сбрасывать с себя, забывать тотчас о них, а не держать при себе, иначе все на свете будет толкать тебя ближе к краю гибели. Поэтому, хотя и перевалило мне уже за полсотню лет, и гнездилась в душе сонливая усталость, и тоскливо мне было в моем бескрайнем одиночестве, я не показывала никому вида, даже собакам и кошкам, что меня жизнь уже заездила и нет во мне больше веры в возможность перемен к лучшему – может быть, утратила ее еще во время бегства летом и осенью сорок первого года, когда так и не добралась с ребенком до родных мест, что у синей реки Маныч.

Я скрывала от всего мира, что моя человеческая, нежная женская сердцевина истлела синим огнем – на сахалинских рыбных промыслах, на обогатительной фабрике в парафиновом цехе, в кочегарке, где проработала восемь последних лет.

После смерти второго мужа, Блинцова, я осталась вновь одна и на сей раз с уверенностью, что мне никогда уж не захочется жить с кем-нибудь в паре, под одной крышей, делить с кем-то одну постель. Прошло несколько самых лучших лет моей ранней осени, бабьего лета; кажется, я не только перестала кашлять, но избавилась от всех хворей и не толстела больше, крепко спала по ночам в своей комнатушке, в деревянном бараке старой японской постройки.

Вот представляется мне чистая постель той поры, я ложусь в нее одна, встаю по утрам одна, мне не нужно спешить на дежурство в кочегарку, ах, впереди двое суток свободного времени, могу подняться сейчас, а могу и полежать хоть до обеда, все равно некуда спешить, никому я не нужна, никто не станет просить моих забот и внимания… Свобода… Всю жизнь, корчась в тревогах, ломаясь на работе, торопясь куда-нибудь или покорно ожидая на месте какой-либо беды, я в потаенном уголке сердца взращивала, оказывается, сладостную мечту о свободе. Она в моем тогдашнем представлении выглядела весьма невинно, я ее предощущала как некое чувственное состояние, похожее на то, что испытывала несколько мгновений по утрам в выходные дни, только что проснувшись и лежа еще в постели.

И вдруг вскоре после похорон второго мужа я оказалась владычицей бездны праздного времени, которой и обернулась, оказывается, моя долгожданная свобода.

Она пришла в тот миг, когда я уже никому не стала нужна – ни людям, ни ребенку своему, ни луне желтой – и когда мне тоже никто не стал нужен.

В кочегарке работать было не худо, топка в котлах была на мазуте, суточное дежурство проходило спокойно, и затем наступали те два дня и две ночи отгульных дней, которые делали меня великой потаенной счастливицей, словно мышь в лесной норе. Только Бог видел, какой полноты чистой радости достигала я, и Бог улыбался, глядя на меня с небес своих.

Смена кончалась в восемь утра, я шла по прохладце к своему бараку, толстая и круглая, как бочка, в замасленной телогрейке и в ветхой юбке, забрызганной мазутом, в калошах и шерстяных носках. Чучело чучелом, вся замурзанная – мылась я всегда дома, потому что душ в котельной захватывали по утрам дежурные электрики, а ждать мне не хотелось. Я шла домой, глядела на розовые высокие облака, застывшие над серыми бараками, и всегда дивилась тому, как они чисты и ни на что земное не похожи. Навстречу попадались знакомые женщины, бегущие на работу, и каждый раз спрашивали, со смены ли я иду, и мне всегда бывало смешно, что они так спрашивают, будто сговорились. Ну откуда бы еще мне идти в восемь утра, с головы до ног измазанной мазутом? Я иногда, не выдержав, звонко смеялась, и этот смех мой был молод, внезапен и прелестен, ибо столь весело смеяться может только беспечный человек, уже все хорошее и плохое оставивший позади и свободный от всяких лукавых надежд.

Я была седой грузной краснолицей женщиной с хриплым бронхитным дыханием, сын давно бросил меня, и уже года два я не знала, где он и что с ним. Мой возраст приблизился к тому пределу, за которым милосердная природа отнимает у нас, женщин, некую беспощадную озабоченность, вместе с этим и значительную долю тщеславия, хищности, осторожности, аккуратности и опрятности. Одежда наша незаметно отцветает и блекнет, словно тускнеющая шерсть у старых животных, мы смиряемся и носим такую ветошь и унылое тряпье, что при виде их раньше, в молодости, содрогнулось бы от презрения и печали сердце наше. Но Матушка Милосердная Жизнь взамен этих потерь дает нам сладкий послеобеденный сон, бормотливое одиночество в теплом надежном доме, мирные разговоры с Буфет Буфетычем наедине – о полусонных воспоминаниях далеких обид, о забывчивости детей, о гудящих трубах и тараканьих свадьбах за печкою…

Незаметно проходило безмятежное время моего счастья, о котором не проведали ни дьяволы, ни ведьмы, ни злые духи, уже я вышла на пенсию и собиралась вкусить самый сладкий кусок счастливого пирога безмятежности, как однажды ночью напал на меня необъяснимый страх. Я готова была от ужаса выть по-звериному, а наутро, при ясном солнышке, страх улетучился, но на сердце оставались его следы, словно липкие пятна. Я не могла бы себе объяснить, что это такое, будь я даже намного умнее, чем пришлось мне быть при жизни, потому что никаких причин для подобного страха не было – что-то грозное, внеопытное проявилось в ночном чувстве, а такое объяснить разумно нельзя. То было ясное и точное предчувствие беды, которая грядет уже совсем скоро.