Отечество без отцов - Арно Зурмински

Я одеваюсь теплее и без всякой цели иду гулять по улицам. Морозный воздух должен отвлечь меня на другие мысли, мне хочется думать о свежей булочке и горячем кофе, а также о Приштине, где уже по-весеннему тепло. На рыночной площади мне встречается старенькая фрау Гентш из соседнего дома. Она утверждает, что подобная суровая зима была в последний раз в 1941–1942 годах. И вновь я возвращаюсь к моей старой истории, той щелочке в замершем окошке, силуэту на горизонте; и Роберт Розен сопровождает меня по той самой улице, что все дальше уходит на Восток.

Когда я возвращаюсь домой, то сталкиваюсь с почтальоном, который с трудом толкает по снегу свой велосипед. Он доставил мне увесистый конверт от Вегенера. Когда я открываю входную дверь, то слышу звонок телефона, но подхожу к нему уже слишком поздно. Кто мог мне звонить? Вегенер, мой мальчик из Приштины или незнакомый голос из прошлого?

Вегенер присылает мне полный текст Спартанской речи. Три с половиной года спустя тот человек проглотил яд, так помечено на полях.[8] Я нахожу Спарту на карте далеко на юге. Едва ли можно себе представить, что снег мог там выпасть 31 января 1943 года. Кроме того, в конверт засунут дневник того вестфальца, что шел вместе с Наполеоном на Россию. Опять эта Россия. С чем я только не соприкасаюсь: слушаю ли, читаю ли — все ведет меня на Восток.

Я пропускаю вечерний выпуск теленовостей и усаживаюсь за письменный стол. Бросаю под ноги желтый пакет, который мне прислала тетя Ингеборг перед своей смертью. Прежде чем его раскрыть, читаю текст Спартанской речи: «Герои Нибелунгов сражались в преисподней не на жизнь, а на смерть, и утоляли свою жажду собственной кровью. Нынче они точно так же бились и в Сталинграде. И через тысячу лет каждый немец будет с благоговением говорить о Сталинграде…».

«Некоторые называют ее также и Нибелунгской речью», — пишет Вегенер на полях. У меня мурашки пробегают по спине. Затем вновь цитата из Спартанской речи: «Путник, когда ты придешь в Германию, расскажи: ты видел, что мы умирали так, как нам велел закон».

Осторожно я развязываю узел на конверте, все еще опасаясь, что оттуда выпрыгнет нечто ужасное и в лицо ударит запах гнилостного тлена. Сверху все прикрыто коричневой упаковочной бумагой и журналом выпуска 1962 года с фотографиями наводнения в Гамбурге. Под ними несколько тетрадей с датами, написанными от руки. На обложке первой из них я читаю: «С 21 июня по 25 июля». Это почерк моего отца. Кроме того, я нахожу сложенную географическую карту Восточной Европы от Польши до Урала, квадрат размером в полтора метра. На обратной стороне тетя Ингеборг написала: «Эта карта висела с июля 1941 года в нашей уютной комнате в Кенигсберге. В декабре 1944 года она была снята со стены и отправилась вместе с нами в дальний путь».

В декабре 1944 года жителям Кенигсберга карты территории России были уже не нужны.

Я прикрепляю карту кнопками к стене над моим письменным столом. Тут же открывается огромное пространство, как будто распахивается дверь: снег пуржит мне в лицо, ветки деревьев ломаются под тяжестью белого наста, холод устремляется мне навстречу. Передо мной белизна, в которой как в мультипликационном фильме мечутся фигурки в обмундировании серого цвета. Я различаю синие и красные стрелы, кресты, которые выглядят так, будто они стоят на могилах. И кружки не забыты, они показывают котлы окружения. «В котлах тухла застоявшаяся вода», — пел мой отец на маршах. В самом низу, справа, я нахожу Сталинград, бесконечно далекое место. Можно даже подумать, что он вовсе не относится к Европе. Слева вверху город Ленинград, он тоже утратил свое имя. Лишь Москва осталась со своим исконным названием. На старой карте я обнаруживаю следы от булавок. Туда они прикалывали победные флажки со свастикой. Под Сталинградом такие следы от булавок образуют круг, это был котел… «Путник, когда ты придешь в Спарту»…

Из писем Вальтера Пуша выпадает пожелтевшая фотография. На ней изображены трое мужчин, укутанных в полевую военную форму того времени. Позади них заснеженный ландшафт, такой же, как в моем саду. Хотя это черно-белый снимок, но в нем все-таки больше белого фона. Черными смотрятся только солдаты и чудовищная пушка на заднем плане. На обратной стороне Вальтер Пуш написал: «Три товарища с пушкой в лесу под Оршей: Розен, Годевинд и я».

Он не указал, кто и в какой последовательности изображен на этом снимке. Как я смогу определить, кто из них мой отец? Может быть тот небольшого роста, что стоит в центре? Никто мне не говорил, был ли мой отец высоким или маленького роста, брюнетом или блондином. А его глаза: были ли они голубыми или карими?

Я вешаю фотографию рядом с большой картой, так что теперь эти мужчины глядят на меня. Им предстоит сопровождать меня в моем путешествии во времени, они будут помогать мне, если я потеряю нить. Я выбираю для себя того, что стоит в середине. У него, несмотря на сильный мороз в лесу под Оршей, приветливое лицо. Моему отцу было тогда двадцать три года. Невзрачно висит он фотографией на стене, почти незаметен на фоне бесконечной белизны карты и постепенно стареет. Одно из самых удивительных свойств фотографий минувших дней в том, что они изображают нам тех людей, что давно уже умерли. Но на снимках они все еще живые, несмотря на то, что их улыбка окаменела, а глаза застыли.

14 июня, в полевых условиях

Дорогая Ильза!

Мы лежим здесь, окруженные лошадьми, гусями, коровами, свиньями и другими домашними животными. Сами мы похожи на верблюдов, навьюченных поклажей. Здесь можно без всяких на то усилий устраивать цирк, где я бы выступал в роли клоуна.

Мы не имеем понятия о том, что происходит в мире. Нам не нужно задаваться вопросом, почему мы ночуем в старых сараях. Все это решают за нас господа: те, что наверху. Я неустанно повторяю про себя: все, что мы здесь делаем, это для вас, прекрасных женщин.

Твое желание навестить меня несбыточно. Мы не имеем права писать о том, где находимся. Кроме того, здесь нет нормальных условий для размещения. Тебе пришлось бы спать на соломе, расстеленной на полу.

«До Рождества не стоит рассчитывать на отпуск», — говорит наш фельдфебель. Вначале нам предстоит выполнить важную задачу. Что еще сказать? Тебе не нравится то, что я отправляюсь в Польшу потому, что там наверняка много насекомых-паразитов. Но могу тебя успокоить. Мы находимся в Восточной Пруссии, а она по-прежнему немецкая. Здесь живописная местность. Когда война закончится, мы с тобой отправимся в путешествие, станем кататься в карете, запряженной лошадьми, и ночевать в старых деревенских гостиницах. Будем надеяться на лучшее.

Самая последняя новость: автор песни «Как прекрасно быть солдатом» доставлен в сумасшедший дом.[9]

Моя дорогая Агнес!

Прекрасно, что свой отпуск ты вновь намерена провести с детьми на Куршской косе на побережье Балтийского моря. Но тебе придется немного повременить с поездкой. Здесь все забито нашими войсками; они расположились в лесах и деревнях, и так вплоть до самой границы. Куршская коса представляет собою сплошной войсковой полигон. Уже несколько недель днем и ночью мимо нашего дома проходят военные колонны, все они следуют лишь в одном направлении — на Восток.

Дорогая мама!

Ну, вот, наконец-то, время ожиданий осталось позади. Пока мы еще находимся в прекрасных восточно-прусских лесах, но теперь уже ненадолго. Ты не представляешь, как я счастлив, что являюсь участником этих великих событий. Кто бы мог подумать, что мы теперь узнаем также и европейский Восток. Я уже начал изучать русский язык.

В апреле наш полк вышел из Касселя, чтобы проследовать за Великой Армией. Довольно весело начали мы этот марш, так как, несмотря на то, что некоторые опасались больше не увидеть Кассель и нашу любимую Вестфалию, а вместо этого полагали найти свое последнее пристанище вдали от родины, тем не менее, никто не мог себе вообразить, какие жуткие картины предстояло нам увидеть в России.

Июнь — прекрасное время для поездки домой. Уже почти два года носил он серую полевую военную форму. В ней он вдоль и поперек пересек Запад, от Люттиха до пролива Ла-Манш, до Арраса и, в конце концов, до казарм в Метце.

— Да, парня бросает по свету, — говорил всякий раз дедушка Вильгельм, когда приходило письмо из дальних мест. — В Мировую войну мы десять месяцев пролежали в одних и тех же окопах, пересчитывая дождевых червей, а сегодня солдаты едут к Рейну на прогулку.