Мартин ничего не украл! - Альваро Юнке

— А лапищи-то какие!

Вопросы так и сыпались.

— Почему это у него хвоста нет?

Пончо, превосходно осведомленный во всем, что касалось его собаки, отвечал крайне обстоятельно и подробно:

— Это чтоб другие собаки не могли хватать его за хвост. Взгляните, какая пасть широкая: это чтоб он мог сразу всеми зубами кусаться. У него мертвая хватка. Как-то раз…

И начиналось повествование о бесконечных подвигах, бесконечных победах. Рассказ был полон преувеличений, и рассказчик, увлекаемый своей безудержной фантазией, витал в облаках, сражая всё новыми удивительными подробностями своих ошеломленных товарищей, слушавших его с открытым ртом и вытаращенными глазами.

— Это ж боксер! Если захочу, я его продам за… — Пончо с минуту колебался (поверят ли?), потом решительно называл цифру: — Да за восемьдесят песо! — Никто не спорил, ему верили, и тогда он, почти раскаявшись в своей скромности, поправлялся: — Да что за восемьдесят — за сто, а то и за сто двадцать продам! Да он десять собак зараз загрызет, да он тигра…

— Ну, ну… — произносил кто-нибудь с сомнением. Но Пончо не сдавался и невозмутимо продолжал: — Да, да, молодого тигра одолеет!

— Ах, молодого… — соглашался возражавший.

— Новорожденного? — спрашивал другой.

— Какого там новорожденного! Полугодовалого… И ты думаешь, моей собаке много лет? Ей нет еще и году!

— О-о!

Приводили собак, славящихся своей свирепостью, и заставляли Пончо драться с ними. Он выходил победителем из всех сражений. Один раз пришлось, даже разнимать, а то, пожалуй, Пончо насмерть загрыз бы своего противника. Как-то вечером он задушил кота, прямо на улице, в присутствии двадцати мальчишек. Напрасно кот фыркал, выгибал спину и ощетинивался, стараясь всеми способами запугать врага, — Пончо набросился на него, схватил за шею и начал тормошить, трепать туда-сюда, словно тряпку какую-нибудь. Когда он разжал зубы, кот был мертв. Хоть пословица и говорит, что у кошки семь жизней, но на этот раз все семь остались в пасти Пончо. Этот подвиг окончательно прославил его. Все теперь знали, что Пончо — самый свирепый пес в Буэнос-Айресе. Кто в этом осмелится усомниться! Здесь не может быть двух мнений. Да, пожалуй, не только в Буэнос-Айресе, а во всей Аргентине. А может статься, что и во всей Латинской Америке. И — кто знает? — возможно, что в целом мире не найдешь другого такого пса!.. Пончо-мальчик чувствовал, что уважение, смешанное со страхом, которое внушала всем его собака, распространялось отчасти и на него.

Никто его теперь и пальцем тронуть не посмел бы. Другие мальчики боялись его, сами не понимая и даже не стараясь понять почему: словно обладатель такого пса и сам должен был отличаться необычайной свирепостью.

А мальчик платил своей собаке за все эти благодеяния бесконечными лакомствами, поцелуями, ласками и самыми что ни на есть нежными словами. Он проводил долгие часы, разговаривая со своим питомцем и неотрывно глядя на его огромную, нелепую голову с выпученными сонными глазами.

По утрам Пончо ходил в школу. Но вечера он целиком посвящал своей собаке: кормил ее, купал, водил на цепи по улице под восхищенными взглядами других ребят. Вот это было счастье! Настоящее счастье! Что ж из того, что он был всего-навсего болезненным, хилым мальчиком, маленьким бедняком, сыном вдовы-прачки, которую день и ночь раздирали приступы кашля? Что ж из того, что он был осужден на жалкую жизнь в грязном доме — пристанище бедняков, в сырой, вонючей комнате? Что ж из того, что он ходил в лохмотьях, что он не ел ничего, кроме водянистой похлебки, что он никогда не был ни в кино, ни в цирке и что мяч для игры в футбол ему пришлось сделать самому из газетной бумаги?.. Но разве мальчику, у которого есть такая свирепая собака, нужно что-нибудь еще, для того чтобы быть счастливым, по-настоящему счастливым? Ну конечно же, ему ничего больше не нужно! Пончо чувствовал себя счастливым, он наслаждался своим безмерным счастьем, он был весел, он был горд. Чего еще можно было желать! У него не было других желаний…

II

Но счастье бедняка — непрочное счастье. Не успеешь оглянуться, а горе уже подстерегает из-за угла. И маленького Пончо, вечно голодного сынишку чахоточной прачки, одетого в лохмотья и лишенного всяких других игрушек, кроме бумажного мяча, горе тоже подстерегало из-за угла. Подстерегало, подстерегало… потом вдруг как цапнет! И… где твое мизерное счастье, Пончо?!

Как-то раз утром Пончо прибежал из школы, как всегда сгорая от нетерпения поскорее увидеть свою собаку.

Он вошел в каморку и застал мать дома. Она плакала.

— Что случилось, мамочка? Отчего ты плачешь?

Ей было от чего плакать. Она рассказала сыну: только что ее выгнали с работы. Какая-то дама узнала, что она чахоточная, и забрала назад белье, которое хотела отдать в стирку, а хозяйка прачечной, опасаясь, как бы подобный случай не повторился, рассчитала ее.

Куда теперь? И если бы даже ей удалось устроиться, разве ее опять не уволят, как только догадаются о ее болезни?

Она продолжала плакать.

Пончо — поскольку мать не разрешала ему обнимать и целовать ее, боясь, что он заразится, — удовольствовался тем, что обнял свою собаку, много раз поцеловал ее черный курносый нос и не отвечал ничего.

Потом наступили страшные дни: мать искала работу… безуспешно. Как-то раз сын снова застал ее плачущей, и она, уже совершенно измученная, больше не находя в себе сил, чтобы продолжать эту борьбу одной, не смогла скрыть от мальчика того, что так ее терзало. Она опять рассказала ему все: их жалкие сбережения кончились; лавочники больше не хотят давать в долг; мяснику уже задолжали два песо, один песо двадцать сентаво — бакалейщику, булочнику — девяносто сентаво. Больше уже негде брать в долг продукты и денег просить не у кого. А она все не находит работы. Скоро нечего будет есть…

— Не расстраивайся, я знаю, что делать, — сказал Пончо и вышел вместе со своей собакой.