Меланхолия - Михаил Савеличев

- А вот и они, - кивает Сандра. Капельки солнечного дождя вспыхивают на темных стеклах ее очков, но она не снимает этой материализации вечной скорби и памяти. Наверное ее сумрачный мир простреливается щедрой россыпью радужных преломлений, раскрашивающих черный асфальт инфернальной дороги. Невозможная роскошь мгновения.

Мне плохо видно. Серое небо режет глаза, проникает под веки щиплющим льдом транквилизаторов, хребты взмываются ракетами в передел отторгающей реальности, оставляя непродуманным милосердием узкую щелочку для подглядывания моей личной тайны уже не моего тела. Лучше не двигаться, окаменеть, лишь ощущая кончиками пальцев легкие напоминания текущего мгновения от холодной таблички на правом бедре "Мустанга" (здравствуй, соратник!) - "10 лет Специальной Автомобильной Комнаде", крохотное зеркальце, отражающее надвигающееся действо поддельной скорби.

- Что это такое? - вступает в роль вежливого собеседника внешнее обстоятельство, мой личный агрессор.

Сандра закуривает очередную сигаретку.

- Как обычно, хоронят мэра.

Ответ слишком разумный, чтобы у захватчика были возражения или комментарии. Ну их к дьяволу, эти комментарии.

Шествие начинается с самой высокой горы (куда там Эвересту), набирает силу, раскаляется в вечном трении о вечные снега, широким фронтом пустынится, взмывая волну ледяного цунами желтого, словно волосы, песка, вылущивает надежду на покой, напивается жалкими комками плоти и вот - готово! Глухой, угрожающий рык новейшей, сверкающей мощи в очередной раз продавливается сквозь туман, широкая пасть сухопутной акулы ззявится никелированной решеткой и пристально вглядывается в то, что от меня осталось - руины, погост смелости и храбрости, абсурдной надежды на просветление с креста, где я должен был умереть в моче и блевотине, но что-то сжалилось над мной, одним рывком вытащило боль из запястьев, поселив ее в голове, ибо нет ничего того, что не видно, и вот я проглядываю в туманный занавес, неистощимо кликаю клавишу, никак не отзывающуюся, но спасительный рев уже обдает нас с Сандрой, хотя она и по другую сторону планеты, белесый туман отдергивается, светлеет, мне сжимают ладонь чем-то бесподобно холодным и совершенным, шествие абсурда покидает внутреннее пространство и продвигается прочь от притаившегося города.

Черный "Кадиллак Скорбь" уже не скалится мне, лишь равнодушно раздвигает остатки тумана, оставляющие длинными слюнявыми язычками задымленные следы на его широких плечах и бедрах. Он медленно и уверенно несет свою ношу, управляемый обряженным в лиловое водителем.

- Цвет его партии, - поясняет Сандра.

Мэр по такому случаю восседает на капоте катафалка на специально установленном седалище с бахромистыми подушечками и широкой лентой машинной подпруги, уходящей под днище и украшенной живыми цветочками. Черный таксидо и блестящие ботинки на тонкой подошве оттеняются ослепляющим сверканием белой рубашки и скромным узелком крохотной бабочки, все еще помахивающей траурными крылышками.

- Он у нас большой либерал, - поясняет Сандра, не выпуская мою ладонь. Твердая картонка визитной карточки препятствует тесному контакту и медленно подмокает от нашего пота.

Крохотные круглые очки покоятся на носу, предохраняя случайных прохожих от немерянной искренности, почтения, интереса, совестливости, добра и теплоты. Округлость стекол еще не свидетельствуют об округлости его предвыборных речей и послевыборного словоблудия.

- Он всегда сдерживает свои обещания, - говорит Сандра.

Тем не менее руки его пусты - ладони покоятся на коленях, забытые и покинутые, прокаленные ветром и стужей предательских рукопожатий.

Рядом с колесом вышагивает еще один персонаж - классическая секретарша в блузке и юбочке по самое не могу, траурно высвечивающиеся сквозь прозрачный с синевой плащ. В руке - блокнот, пытающийся расправить крылья во встречном ветре и унестись в свой информационный рай, но жестко прихлопывающийся маленьким кулачком. Секретарша что-то сообщает, не достигаемое наших ушей даже в мертвящей тишине скорбного молчания, мэр иногда кривится, закрывает глаза, но, в общем, благосклонно кивает. Девушка пытается подсунуть ему блокнот поближе, желательно под самый нос, но медленное и неотвратимое движение вкупе с широтой капота лишь повод увидеть светлую полоску голой кожи между краешком чулок и юбочкой.

- А он неплохо выглядит для покойника, - сообщает некто. Я же молчу. Провокатор.

Сандра косится на меня.

- Я не говорила, что он покойник. Я сказала, что снова будут похороны мэра.

- Так кого хоронят?

- Не кого, а что, - Сандра выпустила раздражение и, пожалуй, чувствует себя виноватой. В ее профессии это серьезный прокол. Особенно с потенциальным клиентом. - Гражданскую жизнь его хоронят. Он вновь победил на выборах.

Так, тупо думается мне. Короткое слово, хотя и обнадеживающее, но еще слишком слабое, чтобы прекратить вакханалию кукловодства. На вершине самой высокой горы маячит еще что-то - огромное, мясистое и совершенно неуместное, гораздо более неуместное, чем похороны. Но я продолжаю существовать безводной пустыней. С вытекающими реками.

"Кадиллак Скорбь" движется мимо нас, мэр подмечает новых подопечных, серьезно улыбается, изгоняя привычным движением фокусника предвыборную слащавость губ, венчающих мужественный подбородок, наклоняет голову, ловит глазами Сандру, приседающую в легком книксене, обращает дружелюбный взор на меня, заставляя слегка пригнуться, вновь склоняется к смазливой секретарше, а нас невообразимо долго минует черная, металлическая, лакированная и тонированная стена с двумя искаженными тенями в апокалиптической бездне инферно. Нечто сросшееся, хрупкое и ломкое - отвратная искусственность случайной встречи. Мужественная и властная кривая сходит на нет задних выпученных и заплывших красным огней, возникает торжественный промежуток вдумчивой тоски по почившему гражданину, облагороженный жестким покрывалом асфальта, каменистым склоном, уходящим к мелкой реке, упорно продирающейся сквозь завалы крупных валунов со слоистыми боками, деревянными помостами, загоревшими под южным солнцем до обманчивой черноты древности, оттененной разноцветными клубами приземистого леса.

Угрюмо топают широкие лапы слоны, который наконец-то вырвался из тюрьмы внутреннего чуда в простор похоронной процессии; мягкий хобот осторожно касается зада катафалка, теплым дыханием вырисовывая на холодной черноте задумчивые силуэты Роршаха - все тех же бабочек-траурниц и человеков-мотыльков. Серая, морщинистая, с редкими волосками туша наплывает на нас, распухает, окатывает сложным запахом цирка, конюшни, джунглей; хочется ладонью оттолкнуть ее, отодвинуть на былой маршрут, прочерченный желтой полосой по дороге, но звучит предупреждающий окрик, щелкает кнут, разгоняя мелкую листву, и создание занимает свое место на сцене. Невидимый погонщик, чьи красные шаровары мелькают между толстыми, переступающими тумбами, что-то отчитывает угрюмому животному, а оно рефреном незнакомых слов виновато похрюкивает и прижимает уши к костистой башке.