Оправдание Иуды - Сергей Добронравов

Ревекка задрала голову. Полуденным, раскалённым зрачком полыхал зенит, из которого выпарило всю глазурь. Зазмеились хворостом трещины из белого пепла, сквозь них посыпался чёрный песок, ширились и распухали трещины, обрастая хлопьями сажи… …и с оглушительным треском разорвали глазурь!

И песочный водопад засыпал Ревекку… И снова стало темно. И стало чернеть. Так черно, что багровые редкие сполохи в этой чернильной яме показались Ревекке языками щедрого и доброго пламени, когда мать первый раз поднесла её к очагу, грудную и спеленатую в чистую застиранную холстинку…

– Смотри, Иохим, смотри! Как нравится нашей девочке… Подбрось дров… пусть ей будет тепло… смотри, какие у неё реснички! Она будет первой красавицей в Капернауме… Какие сильные у неё ручонки, она будет лучшей хозяйкой… пожелай благоденствия свой дочери, мой любимый Иохим…

Но молодой суконщик, счастливый отец Ревекки, не услышал просьб своей юной жены. А может быть, он окончательно поглупел от домашнего счастья, щедро отсыпанного ему его Господом. Или был ещё так ослепительно молод, что ни одна светлая надежда в его душе не успела остыть и превратиться в белый и серый пепел?

Но Иохим уже твёрдо усвоил, что он муж и отец, и прежде всего иного не должен забывать о своём авторитете. И он погасил глупую и щедрую мальчишескую улыбку. И проворчал притворно-угрюмо, степенно вороша поленом очаг: – Накрой ей лицо, Мария, вдруг искра обожжет её и… не пора ли её кормить?

Мария, спрятав улыбку, кивнула. И бережно прикрыла свободным концом пелёнки широко распахнутый взгляд Ревекки, не знающей ещё, чью речь она слышит. И не знающей, что это было речью. И что та состоит из слов…

Девочка не знала, что такое слова… но клочковато-протяжные звуки не таили угрозы, и Ревекка не испугалась, ибо прежде уже слышала их, просыпаясь в утробе…

Она ошалела от любопытства. Заворожённая, попавшая в этом мир впервые, забыв о голоде, она пялилась на гигантский пляшущий огонь и великана, кормившего его с руки. И закопчённую балку, и потолок… Всё было огромным… И восторженно пискнула крошечная Ревекка… Но огромное тёмное покрывало стало падать ей на лицо, закрывая чудесный мир, в который впустили её Иохим и Мария. И Ревекка заплакала…

Покрывало упало.

– Кто так бросил?

Ревекка оглушительно заревела…

Великан, кормивший огонь, испуганно обернулся. Вся степенность слетела, как пух. Ледяным сквозняком отцовской тревоги обдало Иохима:

– Она не заболела?!!!

Мария с улыбкой покачала головой: – Она просит защиты… она испугалась… не ворчи при ней так грозно, мой любимый Иохим…

Мария, отвернувшись от очага, приоткрыла Ревекке лицо и склонилась над ней. И обволокла её своей любовью, своим сиянием, и дала ей смуглую, с вишнёвым соском, набухшую грудь. И не ведая, что за сияние так надёжно обволокло её, Ревекка приняла его, как самою себя… …ей уже не было дела до того великана. Давясь, торопливо вглатывала она молочный сок своей жизни, жадно требуя всю его силу, его тёплую густоту, не понимая, откуда течёт и, принимая всё без остатка…

Молодой суконщик с достоинством отвернулся. Не пристало мужчинам влезать в женские заботы.

3. Казнь

Прилипнув к обрыву, ящер захлопнул пасть. Он посмотрел назад, и в щелевидном его зрачке, схожим с наконечником, отразилось заходящее солнце. Не мигая, он наблюдал, как прямо в него несётся громадный метеорит, чьи размеры стремительно вырастали, отражённые в наконечнике. Ещё миг, и зрачок переполнило, заслонив оранжевый шар.

Камень расплющил ящерку над головой Ревекки. На холщёвый мешок брызнуло зелёной и жёлтой слизью, ошметками голубоватой кожицы. Всю стайку ящерок испуганным веером снесло со стены. Толпа, качнувшись, выдохнула и поддалась вперёд…

… и взревела!

И снова засновали меж достойными сынами Израиля дружелюбные, тёмные , с ласковым шёпотом, с вкрадчивыми советами…

Вот один из тёмных подскользнул к долговязому, с ухоженной бородой, нерешительно приподнявшего руку, мягко подправил локоть, зашептал на ухо, засочился горячей обидой:

– Красивая, да? Представь, что ТЫ ласкаешь её, а не эта мокрица… – пренебрежительно ткнул в Цадока, упавшего на колени…

Тёмный хихикнул, – у которой течёт только из носа… Знаешь, как он слюнявил её? И ничего не мог, НИЧЕГО!!!

Долговязый жадно прислушиваясь, стал примериваться более тщательно… и кивал, кивал… а тёмный делился, нашёптывал, насквозь пропитанный соучастием…

– …Знаешь, как тосковала она? Как алчна была до соития, как раскалялось лоно её, пока рядом храпел этот облезлый пёс… и ничего! И никто!! И никому!!! А ты достоин, ты славный, ты чтишь Закон… а тебе не досталась! Чужой загрёб её сладость, ночной похотливый вор! Не ты, не ТЫ… убей её, УБЕЙ!!!

Долговязый с обидой метнул свой булыжник. Мимо!

Тёмный тоскливо поморщился и скользнул к следующему…

Сновали тёмные тени, от уха к уху, дружелюбные, ласковые, убеждали, поддакивали, кивая сочувственно, похлопывали по плечу… окружили отца семейства… степенного, вдумчивого… загомонили вразнобой:

– Смотри, как прекрасна Ревека!..

– Это верно…

– Но не твоя, не твоя!..

– Это верно…

– Так убей её!

– Зачем? У меня есть жена, она послушна и домовита, она растит мне первенца и двух дочерей, которые радуют меня каждый день…

– Конечно, конечно! Всё так! Но посмотри, как тонок стан прелюбодеи… а твоя Лея?

– Это верно… – отец семейства снова степенно кивнул, – Лея хорошо пополнела… но она родила мне первенца и двух дочерей, и каждый день они радуют меня, и дом мой наполнен радостью, и чисты мои одежды, и не гаснет очаг, и каждый день Лея печёт свежий хлеб… Что мне до этой блудницы?

– Но у тебя растут дочери! – испуганно ахнул один из тёмных – И такие чудесные! Что им думать, когда болтливая служанка нашепчет им о Ревекке?

Отец семейства лениво отмахнулся: – Они не поймут, одной восемь, второй только шесть… они не успеют, любодея умрёт до захода…

– Не умрёт она до захода, не сдохнет!!! Если каждый будет сонной черепахой. Ты тупишь когти Закона, ТЫ! Ты превращаешь льва в обезьяну! А дочери растут быстро…

Тёмные заголосили вразнобой, но удивительно слаженно:

– Подрастёт другая Ревека!

– Волчцами зарастут твои лозы, обернутся плодами Содома, прельстят уличные блудницы дочерей твоих дешёвыми бусами…

– Убей её! Кинь хорошо! Чтоб другим не стало повадно…

– Убей!!!

Летели камни, ревели чёрные рты, разбрызгивая слюну, исторгая злобу и брань, и иногда с глухим стуком вминались камни в человечью мякоть, и слышался мягкий хруст… но попадали немногие. Или слишком далеко. Или мужчины разучились кидать…

Камни оставляли новые вмятины на стене. Больше других бесновался Грызун. Он высунул язык. Он кидал старательно, но попал всего раз, и лицо его перекосило от злобы и вожделения …

Ревекка была уже вся в крови. По мешку, одетому на голову, расползлись свежие багровые пятна. Но Закон убивал медленно, малыми камнями , чтобы успеть научить. Ревекка медленно, дёргано ползла вправо вдоль амбарной стены, оставляя за собой пыльный, бурый след…

Первый фарисей, скрестив руки, презрительно наблюдал за действом. Повернул голову ко Второму, и рот скривился в кривой усмешке: – Израиль разучился убивать. Его хватает только на крик в синагогах и на базарах. Ему радостно и удобно под римским ярмом. Нет Давида за Иорданом. Солнце зайдёт и снова поднимется, а блудодея всё ещё будет жить…

Он презрительно кивнул на писца: – Посмотри на эту летучую мышь…

Захария, упав на колени, сплёвывал тягучую желчь, уже выблевав весь желудок. И одежда его, и борода были испоганены. Так и не брошенный им камень валялся рядом. Цадок сидел на земле, прижав руку к сердцу, и ловил ртом воздух.

Второй фарисей согласно кивнул: – Не пришёл старый суконщик, её отец, раньше такого не бывало…

Иуда снова отошёл к водоносам. От Ревекки он был дальше всех. Угрюмо он рассматривал беснующихся. И отвернулся, покачав головой, и стал смотреть в сторону. Он перестал слышать.

И вдруг увидел большую, не эту, другую, площадь… мощённую… немые разверстые рты, сжатые, взметнувшиеся кулаки…

Но эти, кричащие, не бросают камни. Они что-то требуют у кого-то на возвышении, а Иуда не видит, у кого…

…а толпа не видит Иуду. Они кричат, но Иуда не понимает по губам. Но всё слышнее и яростней рвёт вату грядущего тысячный, озверелый крик, и крик превращается в рёв… …и рёв накрывает Иуду…

– Варавву! Не Назарея!! Варавву!!!

Иуда замотал головой, стряхивая видение. Рёв амбарной толпы обрушился на него, и он удивлённо, и даже растерянно переспросил: – А кто пощадит Иуду?

Он повернул голову и увидел убиваемую Ревекку…

И мерно, медленно начал раскачиваться из стороны в сторону. Убыстряясь. Его длинные руки задвигались в собственном, рванном и гибком танце, почти превратившись в щупальца.