Жизнь взаймы. Как избавиться от психологической зависимости - Ирина Млодик

– Пап, ну что ты… – Таня была в смятении. Она, конечно, догадывалась о силе материнской ненависти к отцу, но и за себя было обидно. Ей так недоставало отца. Отрывочные воспоминания о нем были такими светлыми и живыми. Сейчас, рядом с ним, она вдруг явно ощутила, в каком холоде жила все эти годы, в какой нежизни. Ведь рядом с мамой нужно было быть правильной, хорошей, старающейся, потому что «весь город смотрит на тебя», потому что «ни тебе, ни мне не простят ни оплошностей, ни ошибок». Или вот это, главное: «Всегда помни, ты моя дочь! По тебе судят о моей работе! Ты просто не можешь осрамить мать». Какие ошибки? Кажется, она и шагу не могла ступить, чтобы не оказаться под пристальным вниманием кумушек, да что там кумушек! Всех! В их небольшом городке сплетничали все без разбора: и стар, и млад, и мужчины, и женщины. Впечатлений никаких, поэтому все только тем и занимались, что обсуждали чужую жизнь. Даже ту историю с пропавшим Вертером обсуждали потом чуть ли не полгода. Исхудавшего пса через пару недель случайно обнаружили в соседней деревне, Женькиной радости не было предела. Но говорили-то не о Женьке, не о счастливом окончании этой истории, а о Горчаковых. Мол, они ведут «слишком вольную жизнь», которая «других детей развращает». И кого они развратили, спрашивается? Даже будучи ребенком, Таня понимала, что все просто завидовали этому хлебосольному, теплому дому, где были рады любому, кто бы ни пришел. У Горчаковых обсуждались не городские сплетни, не кто с кем романы крутит, а кипели идеи, вспыхивала протуберанцами радость, там все было по-настоящему, не быт, а бытие, жизнь.

– Знаешь, пап, я бы очень хотела отсюда уехать, – призналась Таня отцу, – но мама никогда на это не согласится. В Москве лучше с работой, там больше возможностей, и потом – это не так уж далеко: и электрички ходят регулярно, и автобусом можно добраться. Не знаю, как ты, но я уже видеть не могу этот город. Знаешь, мне даже странно, что ты вернулся.

– Здесь мама моя лежит, дочка, здесь все мне знакомо… Я вот комнату снял возле нового гастронома, у Василия Павловича, помнишь его? Окна выходят на реку, балкон есть, по вечерам закат такой – залюбуешься. Чего еще желать старику? С Василием Павловичем мы присматриваем друг за другом, ему уже семьдесят, ну а мне, считай, почти пятьдесят…

– Ну какой же ты старик, пап, тебе пятьдесят будет только в следующем году.

– Дело не в возрасте, дочка… – вздохнул отец. – Вот что, Танюш, ты должна уехать, если считаешь нужным. Лучше что-то сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть. Мне даже подумать страшно, что я мог тогда не уехать вслед за Лерочкой в Питер. Ничего лучшего со мной не случалось, чем эти годы с ней. Да еще ты, Танюша. Твое рождение и подарок мне, и моя вечная вина. Хочешь, я с мамой поговорю?

– Ну, мама твои советы и просьбы никогда не принимала всерьез как я понимаю. С чего вдруг она тебя в этот раз послушает?

– Придумаю что-нибудь, дочь, не волнуйся. Должен же я как отец хоть что-то сделать для тебя.

Это утро впервые за эти жуткие дни далось ей относительно легко, несмотря на то что, проснувшись, она осознала, что сон, в котором Вадик дома и с ней – это просто сон. А реальность другая: в ней она нелепая, внезапно брошенная любимым барышня под тридцать с сестрой-подругой, сладко сопящей под боком. Живет она в съемной, но давно обжитой квартире. У нее есть работа, на которую нужно будет выходить через три дня, а как решиться на это, нет у нее никакого представления.

Видимо, доктор накануне вкатил ей хорошее успокоительное. Побродила ночью, повспоминала свою прежнюю жизнь, даже отоспалась, да и Ларка, опять же, рядом. И вот Ларку, похоже, пора будить.

Таня накинула халат и пошла на кухню варить густой кофе – верный способ разбудить стадо спящих лосей. Как и ожидалось, Ларка вскоре вылезла на запах.

– Ну что, принцесса, отоспалась? – маленькая великанша отчаянно зевала, подперев по своему обыкновению косяк крепким плечом. – Хм, выглядишь ты явно лучше… Докторишка был прав, тебе покой нужен был. Господи, хоть бы мне заболеть, чтобы мне покой прописали. Тебе хорошо, на работу сегодня не надо. А мне придется. Может, твоего там увижу. Он вроде из командировки уже должен вернуться. Слушай, может, в рожу ему плюнуть, а? Тебе бы полегчало, Тань, скажи?

– Ну перестань, что мы, в деревне, что ли, в рожу человеку плевать? Мне, между прочим, тоже через три дня выходить? Вот представь, как я его увижу, особенно если он будет со своей рыжей, блин.

– О, я придумала! – оживилась Ларка. – Давай я лучше ей в рожу плюну, она мне всегда не нравилась. А что? Рыжая, вся из себя такая благодетельница, тьфу!

Неожиданно обе расхохотались. Таня, представив, как ее подруга ходит по офису и плюется, а Ларка от облегчения: наконец-то принцесса не рыдает, а заливисто смеется.

– Ну ты воительница, Ларка. Я ж серьезно. Наверное, придется работу менять. Не смогу я. Ладно, ты иди, я думать буду.

После утреннего кофе под блинчики великанша еще долго возилась в комнате.

– Не, ну вот, все из-за тебя! Блинов нажралась, теперь юбка не лезет, вот же черт!

– Лар, а ты по размеру юбки покупать не пробовала?

– А эта что, не по размеру, что ли? Очень даже по размеру, просто живот не влезает! Ну кто так шьет! Слушай, может, тебе в швеи пойти, а? Шила бы для меня что-нибудь человеческое. А то ж в этот карандаш никакой живот не упихнешь, едрит-мадрит.

Наконец юбка застегнулась, но ворчание продолжилось в прихожей.

– Тань, ты где мой пуховик извозила? Ну что за день такой начинается? Матери позвони, слышишь? Я ей обещала, что ты, как всегда, в четыре позвонишь. Не напрягай старушку, она ж волнуется.

Еще один день без него продолжался. Похоже, она привыкает, плакать уже не хочется, а вот жить почему-то страшно. Потому что она не знает как.

Как жить, когда тебя оставили? Вот приходят люди в театр и оставляют в гардеробе ненужную вещь: изношенную шляпку или сломанный зонт. Белую песцовую шубку никто не оставит: седая интеллигентная гардеробщица со словами «извольте» отдаст ее в мужские руки. Как же, вещица дорогая, красивая. Беда в том, что Таня никогда не чувствовала себя ни дорогой, ни красивой, ни нужной кому-то. Дворняга она, случайное сочетание собачих пород. Готова верно служить доброму хозяину, который будет нежно трепать по загривку, выгуливать, разговаривать с ней долгими одинокими вечерами, делясь своими житейскими делами…

Еще один бессмысленный день из ее никому не нужной жизни, в которой ей нужно что-то сделать с этой никем теперь не востребованной любовью. Хорошо бы как-то перестать его любить. Таня пожалела, что она не робот и у нее в спине нет рубильника, который отвечал бы за любовь. Рычажок вниз – и все, она свободна. Ни боли, ни страдания, ни пустых надежд. Но она живой человек. И что теперь делать с этой любовью? Кому ее вручить? А некому. Носись теперь с ней, держи ее в себе, рви сердце дальше.

Сегодня ей вдруг стало страшно стыдно за то, что она просила его остаться, что она готова была на все, лишь бы удержать. На самом деле ей почти всегда было немножко неловко, как будто она не по праву рядом, примазалась, прибилась, точно бездомная псина. Как он вообще обратил на нее внимание? И почему на нее? В офисе всегда толклось много интересных барышень, и актрисы бывали, и модели. Почему вдруг она?

Тот самый первый месяц на работе она вспоминала со смесью ужаса и стыда: приткнуться негде, поручений никто не дает. Ее разрывало между желанием «раствориться в пейзаже», спрятаться за плинтусом и надеждой пригодиться хоть кому-нибудь. Ведь ее взяли, уступив настойчивой Ларкиной просьбе, дочь «великого дэва» умела добиваться своего. Тане тогда казалось, что нужно незамедлительно не столько оправдать свое пребывание на этой работе, сколько оправдать вообще свое существование, которое на фоне кипящей активности офиса казалось совершенно бессмысленным.

Она ходила за кофе для сотрудников, что-то получала на почте, отвозила куда-то какие-то документы. Секретарша Валерия Сергеевича, волоокая Кира, почему-то сразу возненавидела ее и на любые просьбы шефа томно отвечала: «Вот и пошлите эту…» «Эту» и посылали – Татьяну. Ей казалось, что никто в компании, кроме Ларки, и имени-то ее не знает.

К концу мучительной второй недели она нашла для себя стол, за которым явно никто не сидел. Он был завален никому не нужными, с налетом пыли бумагами, стоял у двери, и стул надо было пододвигать вплотную, чтобы дверь, когда ее открывали-закрывали не задевала. Бумаги Таня сложила стопкой, а пыль стерла. Раздобыла канцелярию для себя, купила и принесла небольшой цветок в горшке, который цвел ярко-розовыми оптимистичными цветами, и она представляла, как они оживят ее неприметный угол. Но цветы почему-то быстро облетели, хотя она не скупилась на полив, а оголившийся кустик выглядел так себе и не то что уюта не добавлял – скорее подчеркивал заброшенность этого офисного угла.