Жизнь взаймы. Как избавиться от психологической зависимости - Ирина Млодик

Алевтина Андреевна не одобряла дочкины визиты к Горчаковым: «Ни к чему тебе приобщаться к разгульному образу жизни! Не удивлюсь, если они там курят и выпивают, у таких до противоправных поступков рукой подать». И все равно Таня бывала в Верочкином доме, благо он от школы был недалеко. Там всегда было так классно! Можно было говорить о чем угодно, и всегда пахло съестным. Верочкина мама не работала, денег у них, скорее всего, было немного, но там все равно всегда было тепло, свободно, шумно и весело. Всегда было что-то вкусненькое, приготовленное с выдумкой и любовью. Таня до сих пор вспоминает задорный голос этой милой женщины: «А ну-ка, мальчики, кому пироги с капустой? Севка, дуй за пепси, чай вы все равно пить не будете». В этом доме можно было быть собой, не стараться, не бояться кого-то обидеть. Всем и всему было место.

И вот как-то раз у Севкиного приятеля, Женьки, потерялась собака. Женька был страшно привязан к этому молодому, веселому, безбашенному псу. Младшая сестра Женьки вовремя не закрыла дверь, неугомонная псина воспользовалась моментом и убежала куда-то. Женька два дня не мог его отыскать, был страшно расстроен, не мог есть, отказывался даже в школу ходить, пока не найдет своего Вертера. Ну Севка и организовал поиски «по всем правилам». Разбил город на квадраты, каждому определил участок и велел «прочесать местность». «Если все будем искать одновременно, то точно найдем, не переживай, Жека, – утешал он потерявшего всякую надежду друга. – А вы будьте внимательны, все помнят особые приметы Вертера?»

Верочка с Таней тоже в этом участвовали. Поскольку мама всегда говорила Тане: «Если делаешь, то делай на отлично или не делай вообще», – то она старалась: обшаривала кусты и подвалы, а под вечер забрела на заброшенную стройку, бродила среди груд кирпича и с воодушевлением вопила: «Вертер, Вертер, ко мне». Какие там сумерки! Она все представляла, как найдет собаку, как Женька будет рад, а Севка скажет: «Молоток, Танька, ты настоящий сыщик! Вот это девчонка!» Он потреплет ее по плечу и больше не будет их с Верочкой выгонять из комнаты, когда у него спорят или поют песни.

Таня слегка заблудилась, упала, вывозилась в грязи. В общем, когда она вернулась домой, так и не найдя собаки, валокордином пахло уже на лестничной клетке, а на кухне сидел дядя Виталик, их участковый, и записывал с маминых слов Танюшкины особые приметы, как будто в городе ее кто-то не знал.

Она и сама была расстроена, к тому же испугалась, когда заблудилась, но ведь нашлась же! Все вроде бы хорошо, но мамино «явилась», выражение ее лица, обиженное молчание целую неделю после случившегося – все это было невыносимо. Самым страшным было то, что мать тут же выгнала Верочку Горчакову из своей школы. Ее перевели туда, где учился Севка, и Таня понимала, что встречи с подругой ей теперь строжайше запрещены. А раз так, она больше не сможет бывать в этом доме, быть частью этой теплой и веселой компании. Легко догадаться, что больше с ней, дочкой грозного директора, никто не дружил, пока не появилась Ларка.

Ослушаться, проявить в чем-то инициативу, сделать что-то, что может расстроить мать, – больше Татьяна на такие эксперименты не осмеливалась. Так и жила тихо. Заканчивая институт, она с тоской думала, как будет искать работу в городе, где ее мать знает каждая собака.

Все изменилось, когда она встретила своего отца. Он вернулся после почти тринадцатилетнего отсутствия: уехал к женщине, которую полюбил, и в их городе не показывался.

Таня хорошо помнит ту судьбоносную для нее случайную встречу.

– Танюшка, ты, дочка? Да тебя не узнать. Как ты выросла, какой стала красавицей!

Отец обнял ее, и она сразу вспомнила его объятия, от которых становится тепло и просто жить. Он смотрел на нее с теплотой и восхищением: на нее так никто не смотрел. Только сейчас, увидевшись с отцом, она осознала, как тосковала по нему. Рассматривая его, вдруг заметила, как он поседел, постарел. Как же много лет его не было рядом! Такая потеря!

– Привет, пап. Давно не виделись… Она смущалась. С одной стороны, ей хотелось вцепиться в него и никуда уже не отпускать, но с другой… столько времени прошло, она почти его и не помнит…

Он словно прочитал ее мысли:

– Да, тринадцать лет, дочка. Пропасть целая. Сам не понимаю, как так получилось, что я столько лет не видел тебя. Как мама? – отец почему-то слегка поежился и стал суетливо озираться.

– Мама ничего, нормально, директорствует. Школа по-прежнему собирает лавры благодаря ей. А я вот институт заканчиваю, работу буду искать.

– Уже институт! Надо же, время беспощадно к малодушным, один раз струсишь – и все, потерял самое важное… Ну что же мы стоим посреди улицы, давай зайдем куда-нибудь, хоть в кафе посидим, ты мне все расскажешь. К вам я приходить не решусь, а своего угла у меня пока нет, снял комнату недавно, но там ремонт нужно делать, она в ужасном состоянии.

В кафе после заказа умирающей от любопытства официантке и неловкого молчания она спросила:

– Почему ты вернулся, пап? Что случилось?

Пауза была долгой. Отец вздыхал и все никак не мог начать.

– Меня бросили, дочь. Лерочка оставила меня, ушла.

– Почему, пап? Что случилось? Ты же ее так любил! В городе еще пару лет судачили о вас после вашего отъезда. Я маленькая была – и то слышала.

– Я и сейчас ее люблю, Танюш. Как можно разлюбить того, кого всем сердцем полюбил? Я ее – да, но она меня, видимо, нет. Вышла замуж за другого, уехала жить с ним в Финляндию. Год назад уехала, и я почти год пил, потом в больнице лежал. Хотел, видимо, умереть, утопить свою боль, но… не вышло. А потом я просто уже не мог выносить этот величественный корабль Петра, его дома, мосты, шпили, там все напоминало о ней. Этот город на воде начался для меня со встречи с ней, я полюбил его, потому что он так просторен и изящен одновременно, чем-то очень похож на Лерочку. Но встречаться с этим каждый день невыносимо. Вот я и вернулся. Надо же как-то жить. Хотя пока непонятно зачем.

– Но что случилось, пап? Как она могла разлюбить тебя? Ты пил?

– Нет, что ты, пока был с ней, ни капли, не потому что был в завязке, просто не хотел. Лерочка была рядом, работы хоть отбавляй, переводы доставались мне отменные, чего еще желать? Я был счастлив, дочка, а она, оказывается, нет. Уходя, она сказала, что я так и не узнал ее настоящую: полюбил образ, который сам придумал. А она, мол, простая, не возвышенная, никакая не святая, просто хочет жить хорошо и без всякой поэзии. Я ей на это: «Что ты, Лерочка, я принимаю твою простоту, помнишь, как у Бродского: “Нам нравится постоянство. Нам нравятся складки жира на шее у нашей мамы, а также наша квартира, которая маловата для обитателей храма. Нам нравится распускаться. Нам нравится колоситься. Нам нравится шорох ситца и грохот протуберанца”». Она на это фыркнула пренебрежительно: «Вот-вот, снова поэзия». Так и расстались. Я пытался понять, что значит «быть простым» и «жить простой жизнью», но так и не понял. Лерочка… она прекрасно знает, чего хочет. Всегда этому поражался и, наверное, немного завидовал. Что ж, если в Финляндии у нее сложится, так это же славно, правда?

– А что ты будешь делать здесь, папа? Где собираешься работать? Ты же понимаешь, что учителем тебя в этом городе нигде не возьмут. Не думаю, что мама тебя простила.

– Я это понимаю, дочка, конечно. Сейчас просто. Мое спасение – моя работа. Живи, где хочешь, а тексты на перевод мне посылают по электронной почте. Ничего для меня не изменится, если работу иметь в виду, просто Лерочки уже не будет рядом.

– А почему ты сказал о малодушии?

– Это я о тебе, дорогая, и о своем отцовском долге. Аля – сильная женщина, хоть и очень беззащитная. Мне нужно было вести себя по-другому. Вот именно, что я смалодушничал. Когда она запретила мне видеться с тобой, я был против, возражал. Если ты помнишь, когда вы с Евгенией Степановной гуляли, она, Евгения Степановна, меня жалела, давала с тобой поговорить. А потом соседи твоей маме доложили. Ох и рассвирепела она! – Он помолчал немного, прежде чем продолжить. – Я, дочка, не хотел, чтобы ты в маминой школе училась, понимал, что задавит она тебя. Но она уперлась: «Кто будет тебя слушать, алкоголика. Ты сначала со своей жизнью разберись, а потом меня, педагога с таким стажем, учи, как дочь воспитывать. Еще раз тебя рядом с нашим домом увижу, участкового позову». Вообще-то, конечно, несложно догадаться, что ее здорово ранила эта история с моей изменой, я даже стал бояться, что она меня убить может… И я понимаю, она боялась, что ты к нам будешь тянуться. Твоя мама на все бы пошла, чтобы этого не допустить. Когда мы еще хорошо жили, временами в ней такая ярость просыпалась, что я терялся, Танюшка. Я просто не знал, что делать. А потом… – он махнул рукой. – Не знаю, простишь ли ты меня когда-нибудь. Но если я могу еще что-то для тебя сделать, я точно сделаю, мне теперь бояться нечего. «Грех спрашивать с разрушенных орбит! Но лучше мне кривиться в укоризне, Чем быть тобой неузнанным при жизни. Услышь меня, отец твой не убит».