Знакомство по брачному объявлению - Рауль Мир-Хайдаров

В долгие осенние вечера, когда за окнами будет бесноваться непогода, лить холодный косой дождь, я буду сидеть в глубоком кожаном кресле у камина и, зябко кутая плечи в пуховый оренбургский платок (у меня его пока нет), буду читать вам вслух вашу любимую газету "На страже социалистической собственности" и журнал "Человек и закон", который я просто обожаю.

А вы, большой и сильный (таким я вас вижу), седой человек, отдавший ради закона и правопорядка жизнь селу, стоите у меня за спиной в бархатном халате (я его вам подарю) и гладите своими нежными длинными пальцами мои волосы. Огненные блики камина, падая на пурпурный бархат, будут еще сильнее оттенять вашу благородную седину.

Дорогой мой, я уже полюбила наши будущие вечера у камина, пусть в глуши, но за тихой высокоинтеллектуальной беседой о законе и праве, о хищениях и злоупотреблениях (имею в виду должностных), ведь вы, юристы, в курсе всего интересного. Я чувствую, я знаю, как буду вас любить, как буду верна вам в вашей заслуженной старости. Я не скрашу -- я украшу осень вашей жизни. Я обязательно покрашу волосы под седину, и мы вдвоем будем замечательно смотреться. Я уверена: такой тонкий человек, с поэтическим видением мира, как вы, не может не понять меня, мой хрупкий мир грез, моих изящных чувств, и не оценить долголетней верности вам. Я ждала только вас, вы поймете это, как только увидите меня, услышите мой голос, заглянете в мои глаза, попадете в мои нежные и страстные объятия. О, поверьте, я сохранила не только жар души... Пишу только о чувствах,-- разве не они главное в нашей будущей жизни? -- и, как женщина тонкая, считаю: женщина -- это тайна!

Поэтому приезжайте, откройте эту тайну на радость и удовольствие нам, и тогда наверняка вы снова повторите свои мудрые слова: "Жизнь удалась!"

Целую нежно-нежно, страстно-страстно, обнимаю точно так же. Жду, люблю. Торопись, милый голубь к заждавшейся тебя голубке, не томи ее долгим ожиданием.

Твоя Белла, можно просто -- Белочка".

Акрам Галиевич от волнения снял пиджак и нервно заходил по комнате. События принимали неожиданный оборот. Мелькнула и тут же пропала мысль о Наталье Сергеевне.

-- Какая женщина! - невольно вырвалось у него. - Какой шквал, тайфун, ураган!

За тридцать лет жизни с Верочкой он вряд ли слышал столько волнующих слов! А какой тайной веяло от них!

"Поистине тонкая женщина,-- думал Акрам-абзы, вспоминая "жар души", "хрупкий мир грез", "осень вашей жизни".-- А как умна! "Женщина -- это тайна!"

Он невольно провел по волосам и вспомнил "благородную седину". С сединой было не все в порядке: время лишь слегка посеребрило виски, а в общем, шевелюре нотариуса позавидовал бы и иной молодой человек.

Перечитав письмо, он огорчился еще раз: неблагополучно было и с "нежными длинными пальцами". Короткопалая, красная от ветра и воды, сильная рука нотариуса вряд ли отличалась от руки любого жителя Хлебодаровки, ибо колоть дрова, топить углем печь, обихаживать скотину приходится тут всем --и судье, и бухгалтеру, и рабочему.

Письмо учительницы из Куйбышева не тронуло в его душе никаких струн, и он, уходя домой, оставил его в сейфе, а письмо "Белочки" взял с собой, чтобы дома, в спокойной обстановке, прочитать еще раз.

Поужинав, Акрам-абзы улегся на диван, поскольку глубокого кожаного кресла в доме не было, и вновь достал письмо из конверта. Оно притягивало, манило, заворожило...

"Какой подход, какие слова знает!" -- думал он восхищенно о "Белочке", но в моменты, когда случайно видел свое отражение в трюмо напротив, пыл его угасал. Наверное, получи такое письмо кто-то другой, Акрам-абзы посмеялся, да что посмеялся -- повеселился бы от души: камин, халат, высокоинтеллектуальные разговоры под шум дождя... Но над собой смеяться не хотелось, приятно было читать обращенные к себе слова: "вы -- моя судьба", "я украшу осень вашей жизни", "не томи долгим ожиданием".

"Вот какое отношение, оказывается, есть в этой жизни к нашему брату",--тихо радовался нотариус. Но вдруг его радость померкла: он вспомнил о нашумевшем на всю Хлебодаровку письме Ивану Гаврилюку, его соседу.

Как-то Ивана направили в дальний колхоз на сенокос -- дело, понятное ныне каждому горожанину. В колхозе особых условий -- гостиницы, общежития,--конечно, не было, да и приехало их всего четыре человека. Поставили их на постой к старикам да одиноким бабам. И вот осенью, когда наступила пора хлебоуборки, пришло Ивану письмо. Гаврилюки письма получали так же редко, как и Сабировы, и оно оказалось событием и попало в руки Кати, его жены. Удобно или неудобно читать письмо, адресованное мужу, Катя и думать не стала, тем более оно, как и письмо "Белочки", пахло духами и почерк на конверте был явно женский.

До прихода Ивана Катя, наверное, раз десять перечитала письмо, накалив в себе страсти до предела. Встречала она мужа у калитки с новым чилижным веником за спиной, и как только ничего не подозревавший Иван появился у дома, она на виду у соседей накинулась на него. В одной руке Катя держала письмо, из которого цитировала по памяти то одну, то другую строку, причем делала это как заправский чтец -- громко, с выражением, ловко вставляя непечатные комментарии, вызревшие в ее ревнивой душе, и не менее ловко хлестала бедного Ивана колючим веником.

Больше всего Катю, как понял тогда Акрам-абзы, раздражали ласковые слова и книжные эпитеты.

-- Слышишь, она так соскучилась по тебе, что целует каждый твой пальчик! -- орала Катя на всю улицу.

Конечно, зная Ивана, этому нельзя было не улыбнуться: от тяжелой и грубой работы даже сложить в кулак огромную негнущуюся пятерню ему было трудно. Нашла Катя и места, явно заимствованные из книг о роскошной жизни и страстной любви, о чем она сообщила на всю улицу. Были там и строки, похожие на те, что писала "Белочка".

В общем, повеселилась тогда Хлебодаровка за счет бедного Ивана. А письмо, написанное карандашом, с многочисленными орфографическими ошибками, Катя носила с собой в магазин, на базар и охотно зачитывала всем желающим особо пикантные места, естественно, с комментариями. Ей нравилась роль обличительницы, и она, наверное, еще долго носилась бы с письмом, да Иван однажды круто пресек ее концертную деятельность - письмо порвал, а жене поставил синяк под глазом.

"А если бы письмо "Белочки" пошло по Хлебодаровке? Сраму не оберешься на всю жизнь",-- испугался вдруг Акрам-абзы, но письмо не порвал, а спрятал понадежнее.

В субботу Акрам Галиевич встал рано и энергично взялся за выполнение последнего пункта программы встречи Натальи Сергеевны -- генеральной уборки. Начал со двора: полил цветы, обдал из шланга деревья, кусты, вымел опавшие, пожухлые от жары листья. Сменил в туалете, стоявшем в глубине садика, давно перегоревшую лампочку и отнес туда специально купленный рулон туалетной бумаги. В летней дощатой душевой залил в бак воды.

Дел во дворе оказалось немного, да и откуда им быть: после смерти Верочки продал он корову, даже не дождавшись, пока она отелится, а оставшееся сено перетаскал к Жолдасу, у которого скотины всегда полный загон. Перевел Акрам-абзы потихоньку и гусей, и кур, а двух свиней сдал живыми, на вес, в заготконтору райпотребсоюза -- все требовало неусыпного присмотра и держалось на Вере Федоровне. Оттого и уборка быстро закончилась, что убирать было всего ничего -- одни цветочки остались теперь во дворе.

Когда нотариус заканчивал уборку во дворе, вдоль улицы прошла почтальонша. Акрам-абзы, как и всякий сельский интеллигент, начинавший день с газеты, поспешил к ящику.

Но газеты в субботу остались нечитанными, потому что он опять получил два письма...

Одно, в аккуратном нестандартном конверте, очень похожее на казенное, содержало в себе что-то твердое, и Акрам-абзы вскрыл его первым.

Твердое оказалось фотографией. С матового картона хорошего студийного снимка смотрела на Акрама Галиевича несколько грустная, элегантно одетая женщина. Покажи лет двадцать назад кому-нибудь в Хлебодаровке эту фотографию, первым вопросом наверняка было бы -- артистка? Да-да, артистка, и только,-- иного Акрам Галиевич и предположить не мог: какая свободная, раскованная манера держаться перед объективом, какая прическа, какой наряд! В глазах чувствовался ум, достоинство.

Долго держал в руках Акрам Галиевич фотографию, не решаясь оторвать глаз от прекрасного, одухотворенного лица. "Неужели такую женщину заинтересовало мое объявление?" -- обрадовался и испугался он одновременно.

"Конечно, фотография не этого года",-- мелькнула догадка. Будь Акрам-абзы дока в модах или обращай он хоть изредка внимание на женские прически, то установил бы, пусть приблизительно, год, когда был сделан этот фотопортрет. Но беда заключалась в том, что не только хозяйством, а и модой в доме ведала Вера Федоровна.

А с прической было и совсем неясно: может, в городе и носят сейчас такие красивые прически, в Хлебодаровке же все больше платки: зимой -- свои, оренбургские, пуховые, летом -- яркие японские или турецкие. Вера говорила, что эти платки стоят немалых денег, а что под ними -- один Бог ведает. Одно было ясно -- женщина с фотографии платок не носила.