Дедлайн (фрагмент) - Анатолий Хулин

Твой стиль - ты, твой герой - ты, деньги - твои, смерть - твоя, жизнь твоя. Даже дети - твои. И ранее умершие любимые собаки. Какой смысл разменивать стиль на тиражи? Что же тогда достанется им всем - на самом деле? Как мне на этом гребаном истфаке умудрились поставить трояк по индийской философии? Да, конечно - тогда я толком ее не читал. Да и сейчас зачем? Но никто ведь не будет отрицать, что мозг может сам пройти через все этапы? Вот так и я. Думая, что живу - не пишу, и думая что не живу - не пишу тоже. Редко когда пишу. Сразу помногу - провал, недельку по чуть-чуть опять провал, в глубины подсознания. Нет усидчивости к этому делу. Подкорка шебутная больно. Все как-то нахрапом, за неделю или ночь, за деньги, обещания знакомств - и без предельной честности. Так, по верхам. Почему? Ну да и хрен бы с ней. Поскальзывай, качайся на волнах сознания - но когда каждое движение пальцев сразу же круг на воде, далеко ли уплывешь? Вот так и я. При полной бессмысленности - тонуть не желаю, при неполной - даже не думаю. Нечто невнятно-изящное, вроде насекомой водомерки...

Магомед вышел из коматоза и тихо запел:

- Поговори со мной, трава. Скажи мне, где берутся силы? Меня ведь тоже так косили, что отлетала голова...

Это было сигналом. Поймали такси - и поехали. Так все быстро произошло. Что тут скажешь о свободе творчества? Абстрактное словосочетание абстрактных понятий. Ясно одно. Если таксист включает магнитолу, и оттуда звучит глубокая песня на английском языке про пустой космос, принадлежащая почти во всем ясному покойнику с лошадиным прикусом - надо напиваться, обдалбываться, набираться мужества и отгрызать у вечности что-то другое, столь же бесподобное. Иначе черт его знает, что еще можно сказать о свободе творчества, чего о ней говорить. Продавать тяжело - а так все более-менее.

- Зима. Чеченец, торжествуя, на джипе обновляет путь. Его тачанка, снег почуяв, плетется рысью, как-нибудь... - сообщаю, обернувшись с переднего сиденья, развалившемуся сзади Магомеду. Оказывается, он спит.

- Дудаевец? Племянник Бин Ладена? Наркотиш? Ду хаст мих? - хрипло бормочет Магомед, чуть просыпаясь и засыпая снова. Я, монотонно покачиваясь, забиваю наш последний на сегодня косяк. Смотрю по сторонам - нет ли ментов. Впрочем, скорость всего этого вполне приличная.

Потом мы докуриваем вечер на улице, Магомед молчит, а в моей памяти правдиво, как наяву, всплывает покойный президент Чечни, незнаменитый летчик Джохар Дудаев. Он сидит под портретом шейха Мансура - шейх в расшитой газырями бурке и неестественно красивых сапогах. Только Джохар Мусаевич не в чалме, а в летной фуражке. "Будет война," - тихо говорит он, трогает ладонью стол, встает, пружинисто отходит в дальний угол кабинета, гимнастически четко падает вперед лицом и семь раз быстро отжимается "на кулачках". Потом так же резко встает, смотрит на большой круглый герб на стене - черный волк с пустыми глазами лежит на зеленом полумесяце под зелеными звездами - потом смотрит на моего попутчика, фотографа по имени Макс. Тот улыбается Дудаеву. Дудаев улыбается в ответ, возвращается за свой стол, неторопливо садится и говорит, теперь уже совсем тихо:"Будет война...".

- Вечно у этих летчиков "Апокалипсис нау"... - шепчет мне на ухо Макс. Вот это правда. Они оба погибнут - Джохар Мусаевич еще не скоро, а Макс застрелится уже в феврале.

Потом уже почти - ночь. Наши с Магомедом явленные тела сидят на скамеечке в каком-то сквере, пьют "Сидр" из большой пластиковой бутылки прямо под фонарем, где светлее - и Магомед опять начинает говорить все ту же чушь:

- Ну же, Толяныч! Не грусти! Ты - всекосмически культовый! Всекосметически, как покойник без цинка! Только вот этого вот не надо чтобы первый труп в первой главе, прочая дрянь дрянная. Как тебя в "Сбагриусе" учили, эти... Сам знаешь... Ты нам не бешеный! Раз - и навсегда! Усек, кретин? Друг, блядь, каких мало...

- Ты о чем говоришь-то? - бормочу.

Мне лень опять говорить. Грузился мирно себе тишиной, а тут, вот...

- Как о чем? - он всплескивает руками, как настоящий подвыпивший ветеран, - Как это о чем? Да все о том же! Культовом романе, первом русском романе двадцать первого, блядь, века! Дай я тебя поцелую!

И он лезет лобызаться.

- Что еще за ноздревщина! - отбиваюсь.

Сильный, гад - не сладишь с ним.

- Поехали, - говорю, ослабив десантные объятья, Давай, я тебя к жене отвезу. Харэ бухать. Стоп, машина для убийства. Я сам уже в жопу... в сиську, то есть... Да что ты, в самом деле, как пидор!

Он отстает, вальяжно похлопывает меня по щеке, кутается в кашемировое пальто и сдается на уговоры.

- Ну что, ванягут недобитый, - говорит он, словно на прощанье, - Домой? Работать? Мышь, обоженная искрой от фейерверка, скрывается в норке с моментально разработанной изощренной схемой убийства чертова кота?

- Отвезу, не волнуйся, псих, - говорю, - Споешь по дороге "Вспомним, товарищ, мы Афганистан?"

- Не дождетесь! - он грозит пальцем сначала мне, потом проезжающим машинам, потом засовывает два пальца в рот и действительно свистит.

Когда мы ловим первое такси, Магомед представляется шоферу "стариком Хоттабычем", показывая в доказательство купленную им во еще Франкфурте новейшую электрическую бритву. Такси как ветром сдуло. "Лехаим!" - только и успел извинительно прокричать я вослед.

В следующей - спокойно, без эксцессов остановленной машине - Мага очень скоро и очень глубоко отрубился. Мне пришлось искать внутри его одежды кошелек - у самого-то русской мелочи не было.

- Не веришь в мои деньги?! - возмутился мой так называемый издатель, не открывая глаз, - Десантники не сгорают! Отбиваются до последней гранаты...

Он засмеялся, и резко отключился опять. Таксист без остановок рассказывал о своей службе в дальневосточной артиллерии. Я обдумывал, что было более роковым для моего сегодняшнего творчества - последний косяк или последний глоток "Сидра". И все же сдача убитого десантника любимой жене прошла успешно - как всегда.

- Ты настоящий друг, - сказала она мне, ничуть не обидившись, что мое общество отвлекало ее прилетевшего мужа от долгожданного воссоединения с настоящими близкими. Тут мне стало немножко стыдно - слегка, по-буддийски. И я решил не пить чай и слушать про школьные проблемы сопливой Магомедовой братвы - тем более, что у подъезда ждал тот же шеф, артиллерийский. Красавица жена у Маги, фотомодель просто - и характер у нее соответствующий, и сама она молодец. неудивительно, что Магомед - такой верный. Потому и настоящий, и мы с ним понимаем друг друга с полуслова. Все это - наши женщины.

Ну, ладно. Грузить - так по полной схеме. Мы едем с шефом по ночному шоссе, я попиваю невесть откуда взявшееся и пиво и пытаюсь отогнать безумно утомившие меня мысли о литературном творчестве. Сколько можно? Да пиши хоть с утра до вечера - все равно твоей реальности в сотни тысяч раз больше! "Как следует набивать роман? - после каждого глотка проносились в голове идиотские фразы, - Или - забивать? Но тогда - на что? Получается примитивно. Прежде всего - на чистую голову. Светлую голову. Слегка обкуренную. Через три дня после кислоты. Под благостью времени. Лучше, чем истеричность утопающих в бессознательном - дай мне, время, твердую опору в области ментального котелка. Дай мне, время, антиментальную опору в области тонких энергий. Нам никто не поможет понять - так что сэкономим достойное количество времени. Поскольку в третьем чтении принят окончательный бюджет национальной идентичности. Все - и все. На мне та нация заканчивается. То ли поле, то ли волна - но никогда вместе. Никогда - против всех, всегда за..."

В дороге вышла заминка - некое столпотворение, заставившее нас с водилой отвлечься на замедление. Я посмотрел и увидел, как машина "Скорой помощи" стоит, сильно-сильно столкнувшись с джипом - явно какое-то очень непродолжительное время назад. Суетятся, как водится, люди - извлекают тела пострадавших. Такие простые люди в минуты смерти. Такова "Служба спасения". Таков тут же и "Патруль асфальта" со своими камерами, снимающими свежепреставившихся. Все было, как в телевизоре - о чем я и сообщил шоферу. Тот подтвердил, и мы поехали дальше.

"Да, ты спекулируешь на крови, вечно об этом твердишь, - думаю я и думал, - Но кто не сможет сказать этого хотя бы про кого-то из действительно живущих? Пусть первым обломается. Мы и рождаемся-то в муках - перинатальная матрица до смерти вся в кровавом поту. Чего о жизни волноваться? Ад уже здесь. Смерти - ноу. И что-то тут предпринимать - самим собой, вырываться как следует... Зачем? Почему нельзя всем одновременно передать мысли на расстоянии? Чем они все заняты? Что за уолл, блядь, стрит? Штаб вооруженного восстания! Берсерки у аппарата!"

Тут я неожиданно вспомнил, как однажды мы с Кащеем пекли в микроволновой печке мухоморы. Кащея тогда забрали в вытрезвитель - он подошел к милиционерам у метро и произнес:"Менты, где чум, где мне мне поссать?" Менты сами были бухие - по словам Кащея - но не надо было ему делать интонацию юбилея имени Пушкина. Сам я тогда проснулся в абсолютно неизвестном ему месте - типа астрала, но со знаком на минус и все равно. Но, скорее, это не от мухоморов, а от поллитры женьшеневки.