Кто-то другой - Тонино Бенаквиста

Двадцать пять лет прошло с того давнего романа с книгой. Как и все юношеские любовные истории, забыть ее невозможно. Тьери даже казалось, что чем дальше, тем чаще он вспоминает об этой книге, и воспоминания эти становились все более волнующими, словно забытье совершило крут и связанное с возрастом ослабление памяти искаженным способом вернуло его к главному. За сомнениями в выборе профессии неотступно следовали юношеские фантазии, одна из которых была прямо-таки приказом. Она скрывалась за двумя магическими, но более чем реальными словами — «частный детектив».

Но до того, как начать мечтать о том, кем он станет, надо порвать с собой прежним. Любая эпопея начинается с того, что сворачиваешь за угол, а потом уж дело за малым — идешь и шаг за шагом преодолеваешь препятствия. Начать нужно было с какого-нибудь символического жеста.

В семь вечера у него еще осталось время закрыть мастерскую, зайти в «Фейан» и вернуться домой, как раз когда Надин выйдет из ванной.

— Меня зовут Тьери Блен, я вчера записался в ваш клуб, помните?

— О, вчера вы отлично сыграли. Если бы Гредзински в начале отыграл свои подачи, у него был бы шанс. Хотите корт?

— Нет, я пришел закрыть свой абонемент.

Надин и ее церемониальная ванна. Очень горячая с миндальной пеной. Перед ней деревянный столик — маленький алтарь, на котором журнал, аперитив, салфетка, чтобы вытирать руки, зеркальце. Тьери тоже был частью ритуала, его роль состояла в том, чтобы присесть на край ванны, поцеловать Надин в губы, обменяться парой слов о том, как прошел день, принести ей второй стакан — обычно немного виски с большим количеством минералки с газом. Он скользнул рассеянным взглядом по ее наполовину скрытым пеной грудям, слегка приплюснутому носику, серьезным глазам, чуть потускневшей коже. Ее немного грустная улыбка, хрупкое тело. Тьери всегда нравились миниатюрные женщины. Маленькие ноги, груди, живот. Хотя с некоторых пор это не имело значения. После встречи с той блондинкой в Люксембургском саду он пересмотрел свои критерии. При малейшем движении белые шортики позволяли любоваться красивыми, накачанными ногами, поднимавшими пупок точно на уровень сетки. Ей было лет сорок пять, улыбка и морщины женщины, любящей жизнь, кожа, привыкшая к невероятно дорогим кремам, вульгарный голос, манера речи, похожая на короткий удар слева, и грудь, слишком крепкая, чтобы быть волнующей. Но в тот день Тьери владели не эмоции, а чувство сродни чревоугодию. Пышная грудь, удерживаемая лифчиком для чемпионок, созданная тысячами ударов справа, слеза, выигранных подач, ни одного пощаженного мускула, — со временем это принесло плоды. С грудью Надин Тьери мог играть, придавать ей любую форму, а потом переходить к остальному. Тьери представил себе, как он проводит остаток жизни с подобной женщиной — огромной машиной, которая живет сама по себе и умеет заставить его смеяться. Ничего общего с мордашкой брюнеточки, которая думала только о том, чтобы свернуться клубочком рядом с ним. Надин иногда мягко вклинивалась в беседу, но чаще предоставляла говорить другим. С течением времени Блен начал ненавидеть ее скромность. Случалось даже, что он находил ее мягкость невыносимой.

— Тьери?

— Что?

— Подожди, я только накрашу губы, и поедем.

— Можешь не торопиться.

Надин всегда называла его только по имени. Иногда ему хотелось бы стать ее котиком или ее сокровищем — не важно, что это смешно, — но только не ее Тьери. Все знакомые тоже называли его Тьери, и никто, даже его родители, не посягали на его имя, чтобы сделать его звучание близким и родным. Ни одна женщина не вздыхала: «Тьери!» — когда они занимались любовью, это не было криком сердца, любовным стоном. Он не мог вспомнить уменьшительное от Тьери, прозвище, образованное от Блена, и бог знает, были ли они вообще. Это имя ему не нравилось не само по себе, но оно гораздо больше подходило другим. В детстве он не пытался стать Тьери, существовать как Тьери, хотя он и знал настоящих Тьери, которые жили в ладу со своими двумя слогами, с улыбкой Тьери на губах. С годами ничего не изменилось, ему было все хуже и хуже в шкуре Тьери, он звался Тьери, как мог бы зваться Бернаром. Загвоздка в том, что он не больше был и Бернаром. Он не был счастлив зваться Тьери, но его родители не соизволили дать ему других имен, за которые он мог бы уцепиться. Если бы он только мог выбирать из Тьери Луи Бастьен Блен, он бы поставил всех в известность, что его зовут Луи, и все было бы в порядке. Он чувствовал себя гораздо больше Луи, чем Тьери. Поэтому он был Тьери досадующий. Недостойный Тьери. Или недостойный быть Тьери.

Фамилия никогда не создавала проблем, в ней ведь так мало интимного. Тьери знавал десятки Бленов, начиная с дядей и тетей, стариков и детей, одни только Блены, он чувствовал себя не больше и не меньше Бленом, чем кем-нибудь другим. И тут дело было только в звучании. «Слушайте, Блен, зайдите ко мне в кабинет». Но в конце концов, как и все остальные, он привык, однако был уверен, что фамилия не записана ни в душе, ни в сердце, а только в памяти. Вот, например, пес, которого всю жизнь звали Султаном, может хотя бы неделю отзываться на «чайник» или «Версаль». Человек не должен сильно отличаться.

Из вопроса об имени вытекали все прочие. «В конце концов, что такое гражданское состояние? — подумал он. — Кто сделал так, что я существую легально, что у меня есть страховка и военные обязанности?»

Всего лишь заявление его отца, который однажды утром пошел в мэрию заявить о его рождении? Неужели все началось именно тогда? А если бы в тот знаменательный день его отец был бы слишком озабочен празднованием рождения сына, существовал ли бы сегодня Тьери Блен? Говорят, что никто не проходит между ячейками сети, но, может, случаются редкие исключения?

Он не родился от неизвестных родителей в далекой стране, где все архивы сгорели во время гражданской войны. Он действительно был Тьери Бленом, у него был паспорт, загранпаспорт, карточка пенсионного страхования, чековая книжка, он честно платил налоги, и у него была официальная сожительница. Что сделать, чтобы вернуться назад, — кричать громко, во весь голос, что он не тот Тьери Блен, о котором все говорят? Вычеркнуть? Стереть? Сжечь? Вернуться в мэрию Жювизи, чтобы вырвать из амбарной книги страницу, с которой все началось? Придется признать, что все это возможно, но явно недостаточно. Надо было изобрести верное средство, чтобы избавиться от Тьери Блена.

Взглянув на Надин, задумавшуюся перед распахнутым шкафом, он растянулся на диване с отрывным календарем в руке.

— Когда я купила этот календарь, ты надо мной издевался, — с улыбкой заметила она.

Пробегая глазами день за днем имена святых, он мгновенно, бессознательно и инстинктивно сводил воедино тысячи коннотаций, характеристик, обозначений и общих идей, в которые их вырядили. Упражнение оказалось занятным, и выбор происходил сам собой. Наконец у него остались Алан, Антуан, Франсуа, Фредерик, Жюльен, Жан, Поль, Пьер. Ему нравились простые, элегантные имена, которые существовали всегда, но их не давали всем подряд. Поэтому он испытывал некий трепет перед их носителями. Люди скромные, утонченные, несущие тяжкую ношу быть энной вариацией на тему Поля или Пьера. Тот, кем он будет завтра, вполне мог называться Пьером или Полем. Чуть шероховатый звук «Пьер», эта каменистость уравновешивала библейское звучание. Блен уже мечтал, как кто-нибудь обратится к нему:

— Пьер, а вы что скажете? Что ему скажут:

— Ах, Пьер, вы всегда меня поражаете.

Никто никогда не говорил ему: «Ах, Тьери, вы всегда меня поражаете».

Если бы сорок лет его звали Поль, то, несомненно, его путь был бы другим. Кто знает, может, он бы рисовал картины, вместо того чтобы делать для них рамы? У Поля обязательно должна быть душа художника или даже задатки международного шпиона. Что касается женщин, то его жизнь была бы усыпана предложениями типа: «Поль, отвезите меня, куда хотите» или «Поль, вставь мне еще разок!». Можно держать пари, что высокая блондинка мечтала встретить какого-нибудь Поля.

Не в состоянии объяснить себе это, Блен почувствовал, что становится Полем. Он должен был бы прославиться как Поль в прошлой жизни, может быть, он даже был самим апостолом. Через несколько минут Поль в нем окончательно победил Пьера.

— Я буду готова через пару минут!

Он положил календарь на пол и вытянул руку с карандашом, чтобы иметь возможность писать, не вставая с дивана.

Какая фамилия больше всего подходит Полю? Пробегая глазами колонки имен, он пришел к выводу, что Поль отлично подходит к любой фамилии. Нажель, Лезаж, Брюнель, Роллек, Сири, Билла, список был бесконечен. Поль перестал быть критерием отбора, и от этого выбор становился колоссальным. Блен не знал, как поступить, и быстро потерял ориентиры. Он пытался руководствоваться некими принципами, которые ему казались рациональными, чтобы хоть как-то продвинуться. Правило номер 1: фамилия должна состоять как минимум из двух слогов, в идеале трех, чтобы раз и навсегда покончить с этим несчастным, не слишком приятным Бленом, который с детства стеснял его. К тому же «Поль» требовал фамилии скорее длинной, со слегка северным, но все же мягким звучанием, чего-то такого безмятежного и холмистого. Правило номер два: начинаться фамилия должна с буквы от R до Z. Поздний, но справедливый реванш. Всю жизнь его вызывали первым, вечная жертва учителей, раб номер один, волонтер, которому не надо было даже делать шаг вперед. «Блен, к доске!» Как же он ненавидел это заглавное «Б!» Пришло время удалиться в конец списка, в теплое местечко. Он снова пролистнул справочник, напрасно ожидая чуда, и, все так же лежа на диване, пробежался глазами по книжным полкам. Из десятков книг, энциклопедий и всех изданий, которые он даже не проглядывал, уверенный, что где-то между страницами забилась северная фамилия из трех слогов, начинающаяся на U, V, даже W, и почему бы не Z. Интуитивно он направился к словарю фламандской живописи, открыл его на последней трети, вполголоса бормоча фамилии, которые казались ему элегантными и в то же время знакомыми. Рембрандт, Рубенс, Рюисдель, Ван дер Вейден, Ван Эйк, чтобы закончить на самом чарующем из всех, на имени, которое для него одного заключало в себе саму гармонию: Вермеер.