Директор - Юрий Нагибин

— Конечно, нет, — в тон ответил ему Зворыкин. — Ведь она у меня мадам а-ля бутон!

Работают люди на строительстве новых цехов. Поначалу это земляные работы. Мотыгами вгрызаются рабочие, по преимуществу женщины, в твердо смерзшуюся заводскую землю.

Лопаты…

Руки в брезентовых рваных рукавицах…

Заиндевевшие, усталые, бледные лица мужчин, женщин, подростков…

Сноровисто действует лопатой Саня. Рядом с ней трудятся инженерские жены…

Кирки и ломы бликуют в свете зимних костров.

…И снова широкая картина строительства. Во многих местах заводского двора уже поднялась кирпичная кладка новых цехов, электростанции, гаража. Земляные работы продолжаются, завод создается почти на голом месте. И снова…

Лопаты…

Кирки…

Ломы…

Руки в брезентовых рукавицах…

Тягостная духота жаркого летнего дня обернулась ливнем. Сперва тяжелые редкие капли окропили землю, пыльный двор и принесли желанную свежесть, и все, кто работал в цехах, кто собирал лом, кто рыл котлован и траншеи коммуникаций, обрадовались дождю. Но затем вхлест обрушился такой могучий водопад, что люди со всех ног кинулись в укрытие. Разбегаются из котлована женщины, карабкаются по глинистым стенкам; неуклюже оскальзываясь, спешат под навес инженерские жены. И только Саня в каком-то неистовстве продолжает вгрызаться в землю.

Натянув на голову куртку, к котловану подбегает Зворыкин и прыгает вниз. Он едва не сбивает Саню с ног. Она оборачивается негодующе и вдруг видит мужа. Капли текут по ее милому лицу, платок сбился, волосы мокрые, кофточка стала прозрачной, а ведь директору было далеко до тридцати. И он со счастливым смехом, под ливнем, обнял любимую и желанную женщину, упал с ней на землю под глиняный скос и стал целовать лицо ее, волосы, грудь…

Крутится пластинка на граммофоне, звучит музыка популярной в нэповское время мелодии «Матчиш — прелестный танец». Зворыкин и Рузаев выпивают и закусывают.

Входит Саня, усталая, в комбинезоне и красной косынке.

— Здравствуй, Степа!

— Здорово, курносая! — мрачно буркнул Рузаев.

— Ты что, Степа, затосковал? Прошел все фронты живым, здоровым. Радоваться надо.

— Отвык я от мирной жизни. Куда и сунуться, не знаю.

— Только к нам на завод, — уверенно сказал Зворыкин. — С рабочим классом не пропадешь.

— Нет, Алеха, что ни говори, на фронте было легче… яснее, что ли. А теперь… не понимаю я чего-то… Вот мы сидим, балыком закусываем, пирожок во рту тает, «Смирновская» на столе… Революция кончилась!

— Ладно. Не трави баланду. Знаешь, как в песне: «Жизнь тоже не стоит, она идет…»

Рузаев оглядел стол, просторную, кое-как обставленную квартиру Зворыкина и, подумав о чем-то своем, усмехнулся.

— Богато живете, окопному человеку прямо неловко у вас. Может, сходим попариться? Кости ноют…

— Пошли! — охотно согласился Зворыкин.

В коридоре звонок. Зворыкин идет открывать и тут же в шутливом страхе отступает перед Саниной сестрой.

— Свят! Свят! Свят!..

— Ах, милый пупсик! — засмеялся Рузаев, пытаясь обнять круглый Фенечкин стан, но получил по рукам.

Друзья с хохотом выбегают из квартиры.

— Ну, постой, постой, дай поглядеть на тебя, — говорила Феня, протягивая к сестре короткие полные руки. — Плоха, плоха ты стала, Саня, ох, плоха!..

— Устала я, только с завода…

— Нешто сегодня работают? Бог и тот дал себе отдых в седьмой день недели.

— Воскресник у нас был, — неохотно пояснила Саня.

— Тьфу! Все не по-людски и не по-божески…

— Ты зачем пожаловала? — холодно перебила Саня.

— Семейство тебе кланяется, отец благословение шлет и помощи ожидает.

— Какой еще помощи? Я же писала матери, чтоб оставили меня в покое.

— Великий вождь всея Руси в несравненной мудрости своей даровал Советской державе новую экономическую политику… — строго и торжественно завела Феня.

— Ты мне политграмоту не читай…

— В Писании сказано, что Иисус изгнал торгашей из храма. Памятуя об этом, наш родитель решил торговлюшку прикрыть и завесть небольшую замочную мастерскую, но с патентом туговато, чинят препоны ироды жестокосердные Сказала бы своему, он с верховными правителями возжается.

— У тебя на трамвай есть или дать? — спросила Саня.

— Значит, отказываешь?.. Смотри, накликаешь родительское проклятие…

— Катись колбасой, устала я…

— Ох, и плоха ты стала, плоха! — злорадно сказала Феня. — Ну-ка, дай руку. — Хоть Саня сопротивляется, она крепко схватила ее за кисть и вывернула ладонью кверху. — Истину речет линия судьбы. Быть тебе брошенкой!

Пустив эту стрелку, она метнулась к выходу Саня плюнула ей в след и презрительно передернула плечами. Но смутное женское беспокойство заставило ее посмотреться в зеркало. Оттуда ей жалко улыбнулось усталое, обветренное лицо с полоской мазута на виске.

…Завернувшись в простыни, ублаготворенные парилкой, медленно и величественно, как древние римляне, Зворыкин и Рузаев шествуют через роскошную моечную «аристократического» отделения Сандуновских бань. Даже в этом месте, где каждый наг, как прародитель наш Адам, и то чувствуется, что времена изменились и нэп вступил в зрелую пору. Иначе откуда могли взяться эти жирные телеса, эти белые пухлые спины, над которыми трудятся поджарые, с тряпичными руками банщики в мокрых набедренных повязках, эти зады-подушки под хрустальными водопадами душей, этот пробегающий в сторону бассейна с подносом, уставленным пивными и коньячными бутылками, потный, прилизанный половой?

Доносится громкий смех. Это гогочет толпа, окружившая бассейн для плавания. Зворыкин и его друг подходят к бассейну, и глазам их предстает увлекательное зрелище: несколько молодых нэпманов в изысканных купальных костюмах распивают бутылку «Петровской» водки на мраморном барьерчике и закусывают сардинами и анчоусами, ныряя в воду и вылавливая их ртом со дна водоема. Специально приставленный к делу малый трудолюбиво опорожняет в бассейн консервные банки. Зворыкин переглянулся с приятелем.

— Ишь, паразиты! — проговорил он с отвращением на грани восторга.

На глазах Рузаева выступили слезы.

— За что боролись, Алеха? — прошептал он.

— Тебе люди цирк показывают, а ты недоволен, — успокаивающе произнес Зворыкин.

— Неужто для того я столько чужой и своей крови пролил, чтобы эти сволочи за кильками ныряли?

— Ты же фронтовик, тебя ли учить, что бывает временный отход перед наступлением?

— Отход… отход, — волнуется Рузаев и вдруг с воем кидается к бассейну…

Зворыкин успел перехватить его и оттаскивает подальше от греха.

— Ослабли нервишки! — раздается знакомый голос.

Придерживая простыню у левого обнаженного плеча, за ним стоит Кныш.

— А, Кныш! — приветствовал Зворыкин своего бывшего соперника. — Ты еще жив?

— Как видишь!..

— Сто лет не видались! — вяло проговорил Рузаев.

— Не узнаю тебя, — говорит Кныш Рузаеву, — ты вроде был не из хлюпиков.

— О чем ты?

— Недавно один хиляк, член партии, не выдержал всего этого, — Кныш кивнул в сторону резвящихся нэпмачей, — и сам себя к вышке приговорил. И не понял, дурак, что это выстрел — не в себя, а в партию.

— За меня можешь не опасаться, а глядеть — противно!

— А мне приятно! — улыбнулся Кныш. — Люблю видеть врага в лицо. Всех этих фабрикантов, торгашей, биржевиков. — Кныш светло и твердо смотрит на появившуюся из воды цветущую рожу с сардиной в зубах.

А Рузаев отворачивается — нет у него сил глядеть на такое…

Зворыкин, распаренный, чуть усталый, возвращается домой. Он входит в комнату и не узнает ее. Не то чтобы она уж так сильно изменилась, но занавеси на окнах, абажур на лампе, а главное, множество цветов необычайно украсили спартански голое жилье. Но еще более неузнаваема Зворыкину прекрасная женщина, завитая, надушенная, с алым ртом и шелковыми ножками.

Банные принадлежности посыпались из рук директора. Он схватил Саню за руку и потащил к умывальнику Нагнув ее голову под кран, он принимается яростно смывать косметику с ее лица, льет воду на прическу, развивая созданные горячими щипцами кудри. Саня вырвалась и убежала в спальню. Зворыкин настиг ее, но в руках у него оказалась лишь часть Саниного платья, а сама она вновь ускользнула.

Но вот Зворыкин поймал ее и, как Саня ни отбивалась, притащил в ванную, окунул. Саня плачет, воет, пытается вырваться, но тщетно — железная рука Зворыкина не отпускает ее…

Моторный цех. Поздний вечер. Здесь Зворыкин, инженеры, группа рабочих.

— Послушайте, Марков, — обратился к старому инженеру Стрельский. — Наш друг Рубинчик сделал гениальный расчет рамы.

— Сомневаюсь.