Иероглифика Петергофа. Алхимические аллюзии в символике Петергофского садово-паркового ансамбля - Ольга Клещевич

В связи с этим, не имеет значения – имел ли Петр у себя в личном книжном собрании «Fama Fraternitatis» («Откровение Братства Р. К.) и «Confessio Fraternitatis» («Исповедание Братства Р. К.»), или – пользовался экземплярами Р. Эрскина. Есть основания полагать, что он читал эти произведения еще до посещения Западной Европы, поскольку его деяния, как мы покажем ниже, указывают на то, что он был увлечен алхимией и философией розенкрейцеров с самого начала своих преобразований.

Легенда и движение «Розы и Креста» – это одно из ключевых моментов в реформаторском движении западноевропейской интеллигенции XVII в., которые связывают «с появлением “манифестов”, приписываемых аббату Гейдельбергскому Валентину Андреа. <> Они пропитаны благочестивой теософией христианского характера, но абсолютно антипапской (точнее сказать – антииезуитской) и протестантской направленности».[82] По словам М. Отеро, «Розенкрейцеры практиковали независимую теургию и были приверженцами как созерцательной, так и оперативной алхимии».[83] Он же, ссылаясь на Джона Робинзона (1739–1805) утверждает, что розенкрейцеры «представляли собой секту алхимиков, стремившихся постичь преобразование металлов и создать универсальное лекарство».[84]

Широко известно, что для Розенкрейцеров алхимия была одной из основных практик. Они рассматривали алхимика как того, кто стремился ускорить физические процессы, позволяя природе выполнить ее врожденную телеологию. Поскольку человеческое тело состоит из элементов природы, существовала возможность вылечить тело от болезней, которые разрушали его естественное функционирование, – провозглашали Розенкрейцеры, – посвящая себя странствиям в поисках излечения заболеваний через алхимические практики.[85]

Многие авторы утверждают, что Петр Алексеевич не был масоном. Но, вероятно, он и не мог им быть. Вот что пишет о происхождении масонства Г. О. М. – Г. О. Мебиус: «Основатели масонства, среди которых наивиднейшее место занимал Elias Ashmol (1617–1692 г.), искусно делают сколок с системы степеней Вольного Каменщичества (ремесленной ложи каменщиков – О. К.) и кладут его в основу трех первых (т. называемых – символических) степеней Масонского Посвящения. Это приспособление начинается в 1646 году, а в 1717-м мы уже имеем дело с вполне организованной системой Шотландских Масонских Капитулов».[86] Из этого можно сделать вывод, что розенкрейцерские взгляды царя Петра развивались и совершенствовались параллельно их распространению и развитию в Западной Европе. Очевидно, имея интерес и склонность к подобным течениям, он постоянно «держал руку на пульсе» – не только общался с его представителями, но и сам активно занимался изучением и практическим применением герметических идей, лежащих в их основе.

Если обратиться к текстам Манифестов Розенкрейцеров непредвзято, то можно убедиться, что чаяния Петра Алексеевича, его планы и свершения абсолютно идентичны провозглашаемым ими, проповедуемой в “Confessio Fraternitatis” («Исповедании») «необходимости обновления Человека» и утверждению, «что братство розенкрейцеров владеет философской наукой, которая сделает возможным данное обновление».[87] Вероятно, Петр имел возможность еще до поездки в составе Великого Посольства в 1697–1698 гг., будучи еще весьма молодым человеком, ознакомиться с этими документами, например, в Немецкой Слободе. Как видно из биографии царя, инициированные им реформы «направлялись условиями его времени, до него не действовавшими, частью созданными им самим, частью вторгшиеся в его дело со стороны. Программа заключалась не в заветах, не приданиях, а в государственных нуждах, неотложных и всем очевидным».[88] Сам же Петр был весьма чуток к требованиям Духа Времени. Противопоставляя себя инертности и сопротивлению его преобразованиям целой страны, он, в полном согласии с текстом розенкрейцеровского “Fata Fraternitatis” («Откровения»), мог сказать о своих усилиях и о реакции на них большинства своего окружения: «дал им в руки новые правила, которые они приветствовали, но отнеслись ко всему с насмешкою; а также потому, что все это было ново, опасались они умалить значение своих славных имен, начав учиться и признав все свои прежние заблуждения; со своим они уже сжились, и оно принесло им немало. Пусть кто-нибудь другой, кому по душе беспокойство, занимается преобразованием».[89]

Похоже, что и само Великое Посольство, о целях которого во всей их полноте не существует ни одного документа,[90] было предпринято им, в том числе, подобно Декарту,[91] в поисках «истинных братьев», ибо «настоящие розенкрейцеры, в соответствии с традицией, проявляют себя не каким-то таинственным посвящением, но углубленным и систематическим изучением мира природы».[92] Кроме внешней, посольской миссии, «секретная <> заключалась в том (чтобы украсть науку у Западной Европы), чтобы все лучше вызнать, все полезное перенять или переманить себе. Лучше я не могу выразить тех наставлений, какие Петр дает в своих инструкциях. Это была настоящая воровская экспедиция (рекогносцировка) за западной наукой»,[93] – писал В. О. Ключевский. Или, выражаясь современным языком, «шла осмысленная подготовка фундаментального переворота технократического характера, основой которого должна была стать смена господствующего в стране технического режима».[94] Действительно, в силу своей личной истории, Петр «оторвался от понятий, лучше сказать, от привычек и преданий кремлевского дворца, которые составляли политическое миросозерцание старорусского царя, его государственную науку, а новых на их место не являлось, взять их было негде и выработать не из чего».[95] Более того, на преобразования необходимы были и силы, и необычайные способности, о которых так откровенно и незатейливо повествовали «истинные братья» розенкрейцеры: «и не благом ли то сочтется, чтобы нам не страдать и не терпеть более от голода, нищеты, недугов и старости?

Не драгоценно ли было бы всякий час жить так, словно ты прежде жил от начала века и имеешь в будущем жить до конца оного?

Не прекрасно ли пребывать в таковом месте, чтобы народы, жительствующие в Индии по ту сторону реки Ганга, не могли бы скрыть от тебя ни единой тайны, ни населяющие Перу – держать в секрете свои советы?

Не драгоценно ли – читать в единой книге, и притом постигать, и помнить, все то, что изо всех иных книг, прежде и ныне бывших, а также имеющих выйти, когда-либо было или будет извлечено и усвоено?

Сколь усладительно будет, если запоешь так, что не скалы увлекать будешь, но перлы и драгоценные камни, не зверей приманивать, но духов, и не Плутона растрогивать, но земных владык».[96]

Ключевский пишет о происхождении реформы в том духе, что вопреки мнению, что Петр I родился с мыслью о реформе, скорей всего «у него рано пробудилось какое-то предчувствие, что, когда он вырастет и начнет царствовать на самом деле, ему, прежде всего понадобится армия и флот, но на что именно понадобятся, он, кажется не спешил отдать себе ясный отчет в этом».[97] Эти разговоры о «преобразовании невзначай, как будто нехотя, поневоле»,[98] возможны только в том случае, если нам не на что опереться в своих исследованиях. Петр намеревался «не заимствовать с Запада готовые плоды тамошней техники, а усвоить ее, пересадить в Россию самые производства с их главным рычагом – техническим знанием. Мысль, смутно мелькавшая в лучших умах XVII в., о необходимости предварительно поднять производительность народного труда, направив его с помощью технического знания на разработку нетронутых естественных богатств страны, чтобы дать ему возможность вести усиленные государственные тягости, – эта мысль была усвоена и проводилась Петром, как никогда ни прежде, ни после него: здесь он стоит одиноко в нашей истории».[99] Там, на Западе, не так уж далеко, и не так уж и давно, по меркам XVII в., были обнародованы призывы к сотрудничеству розенкрейцев – «Confessio Fraternitatis» – «Откровение» и «Fata Fraternitatis» – «Исповедание». Выступив в качестве «логотехников» эпохи, отразив ее «коллективное воображение»,[100] на языке, изготовленном ими на основе алхимической терминологии, розенкрейцеры, сообщали в своих воззваниях «не просто о прогрессе научных знаний, но, что гораздо важнее, о просветлении сознания, имеющим религиозную и духовную природу. Новая философия вот-вот будет возвещена миру, что повлечет за собой всеобщую реформацию. В качестве мифических агентов, распространяющих новую мудрость, выступают розенкрейцеровские братья. <> Их вера, похоже, тесно сопряжена с исповедуемой ими алхимической философией, не имеющей ничего общего с “безбожным проклятым златоделанием”, ибо богатства, которые предлагает основатель ордена, духовные суть».[101] Кстати, именно такую, розенкрейцеровскую постановку вопроса о смысле алхимических практик, как мы помним, разделял Царь.

Очевидно, что Петр Алексеевич принял «Откровение» и «Исповедание» розенкрейцеров близко к сердцу и в некотором роде отождествлял себя с Братом C. R., который «был великим мужем своего времени. Благодаря божественному откровению, возвышенному обучению и неустанному стремлению нашел он доступ ко всему тайному и скрытому в небе и человеческой природе».[102] Петр, подобно Брату C. R., собирал за время путешествий сокровище «превыше королевского и царского, что для его времени, однако, не было предназначено и потому им для более достойного потомства скрыто было».[103] И надеялся закрепить ростки своих начинаний вслед Брату C. R., который «правильно поставил верных и друг с другом надежно связанных наследников своих высоких знаний и своего имени назначил, а также обновленный мир построил, что всем движениям Вселенной вполне гармонично соответствовал и, наконец, всему случившемуся, случающемуся и долженствующему в будущем случиться надежную сводку составил».[104] Далее, как повествуется в «Откровении»: после путешествия «в Испанию», Брат C. R. «вернулся снова в Германию (на родину – О. К.), которую он (за близкогрядущие перемены и чудесную и опасную борьбу) сердечно любил. Там, несмотря на то, что он своим Искусством, особенно же превращением металлов, мог бы блистать, предпочел он небо и его граждан людям; затем, во всем блеске, построил себе все же уютное и чистое жилище, в котором он свои странствования и философию снова обдумал и им некий мемориал составил».[105] Все это дает нам пищу для размышлений относительно постройки Петром Петергофа не столько как подражание Версалю и другим модным загородным поместьям европейской знати, сколько, в большей степени, – как место философских уединений и «составления мемориала».