Вечер - Сергей Маковский

Ноябрь («Пошел снежок, запорошило путь…»)

Пошел снежок, запорошило путь.В санях — беда, а не берут колеса,того гляди, раскатишься с откоса.Да милостив Господь, уж как-нибудь!

В усадьбе от забот все смотрят косо.Зима не ждет и людям не дохнуть:капусту рубят, мерзлую чуть-чуть,валяют шерсть, просеивают просо.

Мелькают дни в трудах по пустякам,а сумерки спешат, туманно-сизы.Взойдет луна, в серебряные ризыоденет сад и тронет, по стенамдиванной, завитки старинных рам,рояль в углу, паркеты и карнизы.

Декабрь («Сегодня Рождество, сегодня ёлка…»)

Сегодня Рождество, сегодня ёлка,сегодня в детской с самого утратакой содом — шум, беготня, игра,что сбилась набок нянина наколка.

А под вечер столпилась детвораи сказки слушает про сера волка.Но перед сном не жди от сказок толка,я тороплю ребят: Брысь! Спать пора.

Не тут то было. Сказку, — молят слёзно, —еще одну, пожалуйста, одну.Нет, дети, спать! — я повторяю грозно.И в теплую, живую тишинувсе утонуло… Входить няня. — Ну?Что дети? — Спят. И полночь бьет. Как поздно…

Январь («Бело-бело, все снегом замело…»)

Бело-бело, все снегом замело,блестят алмазами поля-пустыни.Бело-бело, а купол ярко-синий.Посмотришь в сад сквозь мерзлое стекло,

и не узнать: там чудо расцвело,пушистым кружевом заплелся иней…Уж подан чай. Дрова трещать в камине.Кот жмурится. Светло, тепло, жило.

Мальчишки на дворе слепили турка,пыль от снежков столбом и смех до слез.Слышь, вы! Не холодно? — Что за вопрос!А в сказочном бору сигает юркокосой беляк, и бродит Дед-Мороз.И о весне задумалась Снегурка.

Февраль («Взметает, громоздит, взъерошивает снег….»)

Взметает, громоздит, взъерошивает снег,разбушевалась — ух — крутит ночная вьюга,нахмуренной зимы бездомная подруга.И чудится, метель не прекратится век.

В угрюмых пустырях, над гладью белых рекснует голодный волк и, торопя друг друга,не зная выхода из заклятого круга,храпит усталый конь и стынет человек.

Как души грешные над братскою могилой,в пушистых саванах взметнулись сосны вдруг.Скорей бы огонек! Да нет, все уже круг,бушует ветер злей и буйной хлещет силой.Сам леший кружит тут. И в заросли: тук-тук…Остановился конь. О, Господи помилуй!

Март («На мартовском снегу — еще хрустящий наст…»)

На мартовском снегу — еще хрустящий наст,а с крыш веселые забрызгали капелии шапки белые в саду стряхнули ели.Воркует голубь, смел, нахохлен и грудаст.

Весна! Пасхальный звон в ее волшебном хмеле.Не рано ль? Но мечтать кто в Марте не горазд?И воздух млеющий таким теплом обдаст,что слышишь, как поют весенние свирели.

В лугах подтаявших пузырятся ручьи,и тронулись пушком чуть розовым рябины.Как смоль, упавшие чернеют хворостины.Чиви-чиви-чиви, — стрекочут воробьи.Крестьяне на гору из синей полыньивезут прозрачные и голубые льдины.

Апрель («Набухли почки верб и перелески…»)

Набухли почки верб и перелескив проталинах давным-давно цветут.Озябших трав подснежный изумруди неба синь так вдохновенно-резки!

Теплеет солнце, гуще занавескиотмерзших рощ. И лютик тут как тут,а над черемухой — пчелиный гуд,и вьется жаворонок в горнем блеске.

День целый птичий гам. Уж возле гнездщеглы, чижи, малиновки запели.Щебечут ласточки, скворец и дроздтрещат. И соловьи при свете звезд,неискушенные еще в Апреле,порою невпопад заводят трели.

Май («Я был на кладбище. И там — весна…»)

Я был на кладбище. И там — весна:ирис, жасмин, сирени белой дымы,и ландышем (цветок ее любимый)могила вешняя окружена.

Стрекозы легкие носились мимо,и золотом звенела тишина…Здесь, под крестом берестовым онауснула навсегда, непостижимо.

Я помню все. Но Ты, забыла ль Ты,неотданная мне ревнивым раем,любовь и грусть мою и те мечты,которые цвели когда-то Маем?И шепотом ответили цветы:Мы любим, оттого что умираем.

Послесловие («Все призрачно в туманной дали дней…»)

Все призрачно в туманной дали дней,но, Боже мой, как прожитое явно!И быль, и сонь, давно и так недавно.Тем сладостнее вспомнить и больней.

О, как жива моя тоска по ней,еще вчера и близкой и державной,и вот — чужой, безрадостной, бесправной,уныло тонущей в крови своей.

Россия, Русь! Тебе ли гибель злаясудьбой немилостивой суждена?Или стоишь у врат, еще не зная?Тяжка пред Господом твоя вина, —слепая, страшная, полуживая,и все ж любимая, навек одна.

Прага, 1920

Нагарэль. Сонеты

Памяти Н.С. Гумилева

I. «Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре…»

Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре.Уж двадцать два — на Флоре капитан.А раньше: Грек, Меркурий, Океан…Да, старость не на радость в Божьем мире.

Удушье, зноб, не голова — чурбан.Ногами тоже плох, со сна — что гири.Немудрено. По кругосветной ширинамаешься в ненастье и туман!

Ну, правда, пожил. Sacramente… споро.Где не бывал, что песен да вина!А женщины! Послушай, старина…Но крепче всех запомнилась одна:плясунья из таверн Сан-Сальвадора.Креолка… Нагарэль. Дочь матадора.

II. «Извольте, расскажу. Хоть забулдыга…»

Извольте, расскажу. Хоть забулдыга,поверьте на слово, не врал досель.Что было, сударь, было. Нагарэль…Оглянешься, и память — словно книга.

Ну-с, в ту пору уж несколько недель,у Бахии, на палубе Родрига,испанского сторожевого брига,я проклинал тропический Апрель.

Зной, ливень, штиль. По вечерам из портаи музыка, и песни. Как дурак,ночь напролет стоишь, стоишь у борта,в уме прикидываешь так и сяк,и отпуска, бывало, ждешь до черта.Однажды утром… Чокнемся, земляк!

III. «Однажды: Юнга, — слышу голос, — в рубку!..»

Однажды: Юнга, — слышу голос, — в рубку!Бегу. А капитан (старик, добряки пьяница, — да трезвый не моряк)глядит хитро, пожевывает трубку.

Что ж, твой черёд, — и показал на шлюпку.Весь день в порту, из кабака в кабак,брожу с матросами, курю табаки вздрагиваю, как завижу юбку.

Тогда же под вечер в таверне «Крот»и встретились… Ну, подмигнул украдкой.Пришла, подсела, черным глазом жжет.Молчит… И вдруг, змея, прильнула сладкои на тебе! — поцеловала в рот.Так началось. А кончилось… не гладко.

IV. «Да, началось. На долгую беду…»

Да, началось. На долгую беду.Не ем, не сплю. Болтаюсь день без толку,а ночь — скорей на бак: залезу в щелкуи притаюсь, да за борт. Как в бреду.

Плыву, ныряя чайкой, на грядуотлогих дамб, к рыбачьему посёлку,и там на отмели мою креолкумежду сетей и старых тряпок жду.

Частенько не придет. Плывешь обратно,и Божий мир не мил. А невдомек,что девка-то, поди, куда развратна,в тавернах ночь прогуливает знатно…Эх, сударь, молодость! Жил паренек,да наскочи, как рыба, на крючок.

V. «Влюбился — смерть! Красавица? Нимало…»