Вечер - Сергей Маковский

Париж, 1938

Тень («Ты приходишь усталой тенью…»)

Ты приходишь усталой тенью,посылает тебя могила,отдана моему томленью,Застываешь в дверях уныло.

Ты бледнее теперь намного,и в глазах — синева тумана,у пробора над бровью строгойзапеклась небольшая рана.

Ничего у меня не просишь,за вину не грозишь расплатой,только холод с собой приносишь,как дыханье страны заклятой.

Только душу мою глубокопроникаешь пустынным взором, —безнадежностью веешь рока,леденишь неземным укором.

Я поверить хочу в прощенье,Отче Наш бормочу святое,я не верю завету мщенья,вспоминая тебя живою.

Но ты связана вышней силой,не вольна преступить запрета:возвращенная мне могилой,уходишь, не дав ответа.

Париж, 1940

Лик («Что говоришь, таинственный, о чем…»)

Памяти Иннокентия Анненского

Что говоришь, таинственный, о чемпророчишь ледяным молчаньем?И светишься каким лучом,каким обетованьем?

Куда от нас восхитился твой дух,смежив тебе земные веки?Иль, как свеча, сгорел, потух,исчез совсем, вовеки?

И если нет, все ли забыл он днесьо жизни — там, в селеньях рая?Иль помня все, что было здесь,лишь дремлет, вспоминая?

Внимает ли, прощенный, небесам,дивясь цветам лугов надзвездных?Или возмездья ужас — там,в неосиянных безднах?

Прага, 1922

Кума («Как быть с тобой, убогая кликуша?..»)

Как быть с тобой, убогая кликуша?Все маешься и голосишь больней,час от часу взывают вопли глушеиз темноты и нищеты твоей.

И то сказать, под кровлею дырявойтесна, грязна постылая изба,а ключ от двери со скобою ржавойкривой куме подкинула судьба.

Но не зови ее… Мольбою тщетнойне досаждай до времени куме,найти не пробуй лазеи запретной,о воле заклятой не плачь во тьме.

Брось, старая! Сиротскую наградуи ждать уж недолго. Кума придет, —обмоет, обрядит, зажжет лампадуи в дверь, на волю, не спросясь, толкнет.

Женева, 1939

Колыбельная («Спи, сынок! Земля заснула…»)

Моему сыну Ивану

Спи, сынок! Земля заснула,в небе звездном утонула,ветром ночи колыхнулозанавеси у окна.Баю-бай! Не бойся ночи,тайну райскую пророчит,рассказать о смерти хочетбесконечность-тишина.

Спи, сынок, пока несмелонад твоею зыбкой белой,головою поседелойнаклоняясь, бормочу.Рано ль, поздно ль — не минует,сон последний поцелует,ветер вечности задуетчудотворную свечу.

Спи, мой первенец любимый!Снами вышними хранимы,ласковые херувимышепчут песню… Не тебе льТолько Бог про это знает,Он один не отдыхает,над пучиною качаетогненную колыбель.

Спи, сынок! Земля заснула,в небе звездном утонула,привиденьями дохнулабесконечность-тишина.Спи! Все — сон: людская злоба,ад и рай за гранью гроба,и с тобой мы оба, оба —только тени, тени сна.

Симеиз, 1918

Рождество («Звезда над стогнами Вифлеема…»)

Памяти Владислава Ходасевича

Звезда над стогнамиВифлеема,Неизреченный сияет свет.У яслей Господавместе все мы,и только сон —две тысячи лет.

Ах, разве не мыс дарами Богутропою звезднойв пустыне шли?Не нам ли Онуказал дорогув вертеп убогийдревней земли?

Волхвы таинственнойНиневиии пастухибиблейских долин,мы предстоялиДеве Мари,когда родилсяпредвечный Сын.

У яслей Господавместе все мы —слепые искрыЕго огня.Звезда над стогнамиВифлеема, обетованьеБожьего дня.

Париж, 1927

Восьмистишия

1. «Слова, слова… Но ни одно…»

Слова, слова… Но ни одноизлиться сердцу не поможет.Признаний, звуков — так полно,что ничего сказать не может.

И душно, как перед грозой,но вдохновенье все безмолвней, —томит и жжет звенящей мглой:из этой мглы ни слезь, ни молний.

Cannet, 1928

2. «В часы наития не думай…»

В часы наития не думай,что краток озаренный миг:подчас дается долгой думойнечеловеческий язык.

Ищи, — смиренно и суровосвой тихий подвиг возлюбя,найди единственное слово,ответственное для тебя.

Женева, 1939

3. «Только небо узрят очи…»

Только небо узрят очи,только день забрезжить твой,уж витают тени ночинад поникшей головой.

Вещий Гамаюн проплачет,и конец, конец судьбе…А подумать: только начатпуть, назначенный тебе.

Париж, 1939

4. «Когда проходит жизнь, когда прошла…»

Когда проходит жизнь, когда прошла,и цели нет, и нет возврата, —как старый сыч, из своего дуплажди сумеречного заката.

Очами дневными нельзя постичь,во мраке зорче видят очи.Угаснувшего дня вотще не кличь,дождись всеозаренья ночи!

Париж, 1940

5. «Опять на солнечной вершине…»

Опять на солнечной вершинетаинственно сомкнулся круг, —ни встреч разлучливых отныне,ни связывающих разлук.

Опять, на старость глядя, юный,один отшельником живу,разгадываю сердца руныи вижу сказки наяву…

Париж, 1923

6. «Солнце, солнце, звоны тишины!..»

Солнце, солнце, звоны тишины!Голову апрельский воздух кружит.Запах ветра, голубые лужи,трепет расслабляющий весны.

Талый снег бурливые ручьизаплели в узоры на полянах,плавится в дымящихся туманахрозовое золото земли.

Прага, 1921

7. «Любовь, балуя напоследок…»

Любовь, балуя напоследок,опять наведалась ко мне.Вкус любви все так же едок,нет воды в ее вине.

Причастье страстное все то же,и так же чаша глубока,счастье на тоску похоже,счастьем кажется тоска.

Женева, 1929

Скеле («Быль пасмурный Февраль. Всходила чуть трава…»)

Быль пасмурный Февраль. Всходила чуть трава,белели в порослях подснежники лесные,пустынный вечер гас и золотил едвакрутые скаты гор и тучи дождевые.

Местами на камнях весенний таял лед,и было холодно. Шумел поток в ущелье.Измученный тщетой томительных невзгод,не радуясь весне, я брел на новоселье.

Куда? Не все ль равно! Я шел вперед, вперед,к мешку дорожному приучивая спину,туда, где не было южнобережных вод,через Шайтан-Мердвен в Байдарскую долину.

Без цели, наугад. Скорей, куда-нибудь!Дубы корявые, ободранные буки,как злые нищие, мне преграждали путь,шипы кустарников кололи больно руки.

Все выше между скал вилась моя тропа.Вот — перевал, и вниз кремнистая дорога,и снова хилый лес и камни и толпакоряг обугленных, черневших так убого…

И вдруг, — о, волшебство! — передо мной простор,согретый ласковым, лучисто-нежным югом,и в золоте зари чуть видимый узорхолмов, раскинутых широким полукругом.

Я ахнул… Никогда, нет — никогда во снемне мир не грезился чудесней и безбрежней,и Божья красота не улыбалась мнеспокойнее, добрей, блаженней, безмятежней!

Прохладная изба. Из окон вдовий двор, —колодезь, клумбы роз, табачные сараи,соседок за стеной нерусский разговор,индюшек и гусей звонкого косых стаи…

Мне все отрадно здесь, милей день ото дня:оладьи на обед и к ужину султанка,и эта пасека у ветхого плетня,и хлопотливая хозяюшка-гречанка,

ее рассказ о том, как нынче трудно ейуправиться одной с работой деревенской,и выводок ее подростков-дочерей,смущающих меня задумчивостью женской…

Страдою полон день. С утра и млад и старв чаирах боронит и поливает гряды.Не умолкает скрип нагруженных мажар,свершаются труды, как тихие обряды.

Не налюбуешься! В окрестности брожу, —Все тропы исходил… В Узундже и Саваткедрузей моих, татар, я навещать хожу:люблю наряды их и гордые повадки,

неторопливый пляс на свадебных пирах,и верность древнюю гостеприимства праву,«селямы» важные, и в сакле, на коврах,степенный разговор и кофий по уставу.

Настанет вечер. Тишь. Кузнечик засверлит,у завитых плетней — играющию дети.Мазин задумчивый на минарет спешит,и молча старики присели у мечети.

Отчетливо звенят гортанный словав вечернем воздухе, протяжный как стоны.Им вторить иногда, вдали, едва-едвацерковный колокол. И вместе плачут звоны.

Все ниже солнце… Вот в огне его лучахолмов песчаные порозовели склоныи гаснуть. В сумерках, отрывисто мыча,понурые волы бредут в свои загоны.

И дружною толпой, окончив страдный деньв окрестных табаках, работницы-хохлушкипройдут по зеленям и, проплывая в тень,затянуть вольные, знакомые частушки.

И Русью вдруг пахнет, и сердце защемит.Уйти бы вдаль, туда, в поля мои родные,где не избыть ни слез кровавых, ни обид…О, родина, прости! Воскреснешь ли, Россия?

Весна давно прошла. Отпели соловьи,кукушка за рекой и та откуковала,повылетали пчел мятежные рои,и буйной зеленью долина заиграла.

Короче солнца путь и жарче летний прах,уж высохли ручьи на дне ущелий сирых,черешня дикая поспела на горах,и яблони цвели и отцвели в чаирах.

Как скоро! Поглядишь: румянятся плодыи пухнет помидор в соседнем огороде,желтеют пажити, огромный скирдынасупились в полях. Уж лето на исходе!

Но так же все горят и нежат небеса,и рано порану туманы гор колдуют,и по краям ложбин кудрявятся леса,и в рощах горлицы без устали воркуют.

Все той же музыки мечтательной полнакраса осенняя твоих угодий, Скеле, —и утра благовест, и ночи тишина,и звоны полудня, и вечера свирели…

Скеле у Байдар, 1919