Малыш и Горемыка. Рассказы - А. Трифонов

Так что уже поздним вечером того же дня Карамзин был осведомлён обо всём «механизме» кражи и её настоящем зачинщике. Несколько дней он обдумывал и решал, как ему следует поступить с главным вором, но, так ничего и не решив, на утро следующего дня, едва дотронувшись до завтрака, приказал закладывать коляску и уже в девять был на дороге к имению Роговицкого, имея твёрдое намерение вызвать мерзавца-похитителя на дуэль.

Что же Роговицкий? Судьбе было угодно распорядиться таким образом, что накануне поездки Николая Михайловича он после длительной горячки и смятения рассудка в поисках способа вернуть хозяину его украденную рукопись не нашёл ничего лучшего, как покаяться в совершённом, перед соседом. Для чего на следующий же день наметил съездить в стан врага. Так что он находился в пути на той же дороге и в то же примерно время, имея при себе все похищенные бумаги и твёрдое намерение передать себя в руки сиятельного вельможи. И таким образом, неизбежно происходит их встреча, совершенно неожиданная как для одного, так и для другого, экипажи останавливаются, и в первую минуту каждый из них из-за внезапности случившегося не находит слов, так как все приготовленные заранее слова выскочили из головы, будто их и не твердили, и не повторяли бессчётное количество раз накануне, один в припадке раскаяния, другой в буре негодования.

Первым находится Роговицкий, который вылезает из экипажа и раскланивается со словами:

– Так точно-с, милостивый государь, перед вами первостатейный подлец, похитивший из ложного возомнения у вас неоценимое творение разума, в чём перед вами же себя полностью изобличаю. Истинно-с из одного подлого стремления навредить и посмеяться над никчёмной пьеской, но полностью посрамлён-с, не ведал, на что покушался. Отдаюсь в ваши светлейшие руки, приму любое наказание.

После этих неловких покаянных слов Роговицкий немедленно возвращает Карамзину всё им похищенное – рукопись и остальные все бумаги с удостоверениями в их полной целости и сохранности, после чего умолкает, ожидая решения и возможной кары со стороны пострадавшего.

Теперь Николай Михайлович оказывается в большом затруднении, Каких-то ещё несколько минут назад он весь кипел от гнева в твёрдом намерении жестоко наказать Роговицкого – вызвать на дуэль, пригвоздив тем самым его как похитителя, ожидая в свою очередь от него в ответ чего угодно – насмешек, яростного отрицания вины и прочего в том же духе, но никак не смирения и откровенного признания вины. Но когда сам виновник причинённой ему столь тяжёлой душевной раны предал теперь себя сам в его руки и смиренно стоит перед ним, ожидая его решения, горячее его сердце постепенно остывает.

– Полноте, я вас прощаю, – после длительного раздумья наконец говорит он Роговицкому, – рукопись у меня, и я смогу завершить труд всей моей жизни.

– Нет, не могу никак принять-с, не достоин вашего великодушия, преступил черту дозволенного и не могу рассчитывать на снисхождение. Должен понести кару от государя императора, вторгся в недозволенное и потому подлежу закону! – в каком-то исступлении повторяет Роговицкий. Эта его самоотречённость ещё более трогает Николая Михайловича, который и сам был натурой возвышенной и чувствительной, склонной к некоторой экзальтации и порывам сердца. Поэтому и им овладевает высокий душевный настрой, и он со всем своим даром изображения сердечного трепета и мастерством принимается разубеждать своего ещё недавно врага покончить с самоуничижением и готовностью понести наказание за содеянный им проступок. Всё это он обрамляет и усугубляет только что им самим изобретёнными условиями и оговорками, чтобы Роговицкий быстрее пошёл на попятную, первое из которых – в меньшей степени употреблять жестокости при наказании своих крепостных, а второе – продать ему Степана, умолчав о своём тайном желании женить его на Прасковьюшке. Как не жаль было Роговицкому расставаться со своим искусным плотником, но в теперешнем своём положении он готов был и не на такие жертвы. Словом, мои государики, постепенно проштрафившийся полковник оживает духом, понимая, что конфликт каким-то чудом улажен, и даже между обеими сторонами завязывается что-то вроде дружеских отношений, и впоследствии они по-соседски обмениваются визитами. Вместе с тем Карамзин продолжал интенсивно работать над завершением своей «Истории…», и вскоре, к 1818 году, она наконец вышла в свет в двенадцати томах, хотя сама рукопись была уже готова в 1815 году. Тем самым Николай Михайлович упорнейшим многолетним трудом завершил подвиг всей своей жизни, оставив после себя неоценимый труд и показав впервые всем последующим историкам российским, что дают трудоёмкие раскопки в архивах. Несколько слов о том, как сложилась дальнейшая судьба Степанушки и Голубки, после того как они, благодаря возникшей распре между их господами и последующему содействию Карамзина, нежданно-негаданно нашли своё счастье. Восемь последующих лет они прожили вполне благополучно и счастливо, насколько это позволяло их подневольное положение. Но в восьмом годе Степанушка в зимнее время отправился в лес поискать любимые им чурбачки для своих поделок, чтобы порадовать барина, которому был безмерно благодарен за покровительство в его семейном счастье. Но этот его поход оказался опасным, в лесу на него напала стая волков, из коих он убил топором двух, но пал жертвой остальных их сородичей. Не сразу сообщили дворовые Прасковьюшке о случившейся страшной беде, но совсем утаить её они не могли. Узнав наконец обо всём произошедшем, она была сильно потрясена и все последующие дни никак не могла отойти от нежданного свалившегося на неё горя. Промаявшись таким образом три месяца, она тоже отдала Богу душу, оставив после себя четырёх сирот ребятишек.

Узнав о случившейся трагедии, Николай Михайлович был настолько поражён несчастной судьбой этих двух ещё молодых людей, что вскоре сподобился написать небольшой очень трогательный рассказ, включавший в себя все перипетии совсем недавно произошедших событий, но по известным причинам так и не решился его опубликовать, остерегаясь причинить ущерб чести Роговицкого, хотя все имена он и заменил на вымышленные. Со временем рукопись эта куда-то затерялась и после смерти Карамзина среди его бумаг не была найдена, так и оставшись известной узкому кругу лиц, услышавших её из уст самого писателя. Посему, милые мои государики, c особым удовольствием я и завершаю сии строки. C уважением к вам, мои разлюбезные читатели, дьякон храма Рождества Богородицы Максим (по рождению Кузьма Ферапонтов)».

Завершив последние строки моего рассказа, я вздохнул с облегчением, надеясь, что покойный сановник больше не станет досаждать мне каким-либо новым поручением, и намереваясь опубликовать его в неопределённом будущем в каком-нибудь журнале. Но не тут-то было, ближайшей же ночью сухощавый старик вновь ворвался в мой сон. Снисходительно отметив, что я довольно неплохо справился с первой частью предначертанной им мне задачи, он повелел мне уже на следующий день заняться публикацией этого рассказа, причём указал на самый элитный и труднодоступный для авторов журнал. Я попробовал ему объяснить, что вряд ли мне удастся это осуществить в таком известном и популярном у читающей публики журнале, но он и слушать ничего не захотел.

Утром, припомнив очередное навязчивое повеление старика, я возмутился духом против его неотступного насилия не только над моей волей, но даже и над самой моей личностью. Видимо, память моя притупилась, сгладив неприятные воспоминания от прошлых ночных моих кошмаров и сопровождавших их мучительных для меня их телесных проявлений, создаваемых и наводимых на меня несносным стариком. И когда пришло время сна и едва он только смежил мои веки, мучитель объявился сразу же, без промедления и, нехорошо улыбаясь, прошамкал своим беззубым ртом: «Вы, видно, забыли, милостивый государь, мои возможности, так я вам о них напомню!» С этими словами он внезапно исчез, растворившись в зеленоватом сумраке, сгустившемся в отдалении, а через некоторое время, которое я провёл в жутком беспокойстве, беспрестанно оглядываясь по сторонам и не зная, откуда ждать мне напасть, приготовленную мне несносным, мстительным стариком, до меня донёсся многоголосый собачий лай.

Этот тонкий заливистый лай во мгновение ока породил во мне удушающий испуг, лай быстро нарастал, и я вскоре разглядел в отдалённом, туманном сгущении яростно мчавшуюся ко мне на большой скорости собачью стаю. Сердце моё сжалось в предчувствии неминуемой беды, я вгляделся в быстро, с каждой секундой приближающийся ко мне комок и различил не менее двадцати свирепых псов. То есть, конечно же, это была стая собачьих скелетов, и позади неё на скелете лошади скакал безумный старик, в котором я было признал злющего Николая Михайловича.