Малыш и Горемыка. Рассказы - А. Трифонов

– Помилуй, господин наш, служил я тебе верой и правдой много лет и исполнял все твои приказания, как есть в точности…

– Верно, верно, Дормидонт, – перебивает его Роговицкий, – я знаю тебя, ты хорошо служил мне всегда, постарайся и на этот раз для меня.

– Но, батюшка наш Гаврила Михайлович, ведь теперешнее-то делушко того, сущая кража выйдет! Как же мы потом перед Богом-то отвечать будем?! Помилуй нас Христа ради, не страшно наказание, коли нас споймают холопы того барина-то, перед Творцом отвечать – вот что беда, кара великая за этакий грех!

– Об этом не думай, Дормидонт, не вы, я за вас перед ним отвечу, беру весь грех на себя, так и знайте. После таких слов как не хотели дворовые, а пришлось им волей-неволей исполнять барское повеление. Посовещавшись какое-то время, они измыслили один очень нехороший, предательский ход, а что им ещё оставалось делать-то в их подневольном положении! Суть их умысла была касательна такой необъяснимой и невещественной материи, какой представимо бывает понятьице – любовь. Она, голубушка, цветёт порой посреди самых неблагоприятнейших и запретных условий жизни. Таковой назидательный, но, безусловно, печальный и грустный пример имел место и здесь, в самой гуще назревавших событий, о которых идёт речь в нашем рассказце.

Несмотря на строжайший приказ Роговицкого своим холопам не встревать ни в какие сношения с крепостными Карамзина, они всё-таки порою случались и не однажды, да и как им было не быть, когда граница между владениями обеих этих господ проходила то по лесу, то по речке, а также и по полям, и по всем их пажитям. Там-то сама жизнь и сталкивала их крестьян, если уж не головами, так боками. Пойдут, к примеру, бабы Роговицкого в лес по ягоды, глядь, а соседские-то девки их там же собирают, и пойдут меж ними такие заковыристые разговоры и взаимные пересмешки, что только держись. К примеру, одни говорят: «Как ваш барин-то к вам миловаться приходит? Небось и не жалует вас вовсе». Противоположная сторона тоже не отстаёт, в свою очередь подзадоривает: «Это вы все пуганые вашим-то жестокосердом, а наш-то барин хороший, милостивый!»

После этого пойдёт у них такая перебранка, что не столько ягод насобирают, сколько разных словечек обидных друг на друга напридумывают. Однако по прошествии некоторого времени посреди раздоров двух враждующих сторон родилась и исподволь начала виться и завиваться совсем другая ниточка, и, как я уже упоминал, мои милые, та ниточка струилась любовная. Был у Роговицкого замечательнейший плотник, Степан, умел он топориком владеть виртуознейшим образом. Ещё в юные годы Степанушки приметил управляющий в нём зачатки этого таланта, заблаговременно уведомил о том Роговицкого во время одного из его коротких наездов из его полка и по его же наказу отдал потом его в учёбу замечательнейшему столяру-краснодеревщику Роговицкого – старику Архипычу, который по старости лет несколько утерял былую точность рук и начал хуже справляться со своими обязанностями по ремонту барских мебельных гарнитуров и со всякой другой плотницкой работой. Многое перенял Степанушка у своего учителя, да и сам Архипыч, видя его усердие и очевидный талант, был рад, что нашёлся на старости лет ему достойный ученик, кому можно было спокойно передать все его хитрости, знания и умения, которыми он сам когда-то владел в совершенстве. Такие искусники, каким стал Степанушка, у Роговицкого были на особом счету, им дозволялись некоторые вольности, неведомые остальной дворне. Так, Степанушке была предоставлена свобода совершать лесные прогулки при условии оповещать предварительно управляющего, где его можно будет сыскать в случае крайней необходимости. В лесу Степанушка отыскивал необходимые ему деревца, сучки, из которых по своему же собственному замыслу изготавливал смешные фигурки, шкатулки с секретом или что-нибудь ещё занимательное на радость и восхищение барина с барыней да и ему самому на удовольствие. В лесу-то и произошло его знакомство с Прасковьюшкой, крепостной девкой Карамзина, вскоре обернувшееся в запретное чувство между двумя трепетными их сердцами. В отличие от других дворовых девок Прасковьюшка отличалась удивительной скромностью в поведении и характере, то ли по возрасту своему, а было ей в ту пору всего пятнадцать лет, но скорее всего, по душевной своей тишине и чистоте, отчего и прозвали её молчальницей. Вместе со своими подружками прислуживала она в барском доме, а в свободное время, обычно по вечерам, занималась вышиваньицем и в этом деле благодаря своему упорству и усидчивости достигла такого умения, что даже барыни – две престарелые сестры Николая Михайловича, жившие постоянно в имении, – всегда отличали перед другими девками её работы – красивые скатёрки и покрывальца. Настоятель нашего храма в те годы отец Виссарион, иногда навещавший барынь, тоже заметил кротость и какую-то беззащитность Прасковьюшки и за это её качество назвал её Голубкой, и с его-то лёгкой руки прозваньице это так и пристало к ней, так что в дальнейшем никто в доме её иначе и не называл.

Как завилась любовная ниточка между Степанушкой и Голубкой, при каких обстоятельствах, известно не было, но и без того представляется очевидным, что только в лесу она и могла завиться, да, только там и имела она возможность продолжаться. Ведая о вражде своих хозяев, сколько слёз пролили они ввиду неразрешимости их дальнейшей судьбы. Только они не знали, что ещё худшее горюшко вот уже поджидает cкоро их впереди. Между тем дворовые Роговицкого долго ломали свои головушки, так и сяк прикидывая способы и возможности, чтобы им подступиться к исполнению строгого барского наказа, и всё никак не находили возможностей исполнить желание барина, пока кто-то из них не подслушал случайно, среди бабьих сплетен в девичьей, а уж от бабы, скажу я вам, мои милостивые государики, если дело коснётся любви или любовных секретов, не укроется ничего. Так-то и на этот раз не утаилась от них несчастная любовушка Голубки и Степанушки, несмотря на все их особые предосторожности.

И только дворовые овладели этим секретом, как сразу же в их головах произвёлся на свет пагубный планец использовать зацепочку – любовь Голубки и Степенушки – и тут же, нисколько не медля, подступились они к нему и стали его склонять и упрашивать, чтобы умолил он свою Прасковьюшку разведать, где помещается та самая рукопись, которую им барин поручил исхитить. Долго противился им Степанушка, несмотря на все их мольбы и отсылки к той страшной расплате, которая ожидает их в случае, если они не исполнят строгий наказ барина. Но Степанушка оставался твёрд и ни на какие уговоры не соглашался, хотя страшное наказание грозило ему первому, ведь дворовые в случае его отказа обещали немедленно открыть Роговицкому всю подноготную о преступной его связи с Голубкой.

Но Степанушке легче было самому сгинуть, чем подвести своё сокровище – Голубку, да он и думать боялся вовлечь единственную свою судьбинушку в грязное, нехорошее дело. Вот тогда-то Голубка и заметила при последней их встрече, что милый её дружок терзается какой-то тайной мукой, заботушкой, и принялась она выпытывать у него, что и почему: «Всю правду расскажи мне, милый, всё, что на душе у тебя и отчего так задумчив и так невесел, отчего мучаешься и страдаешь, ведь теперь всё равно не будет у меня ни минутки радости, пока не поведаешь мне всё, до единого словечка». Как умел, отрекался Степанушка, очень уж не хотелось ему огорчать свою Голубку всеми теми печальными обстоятельствами строгого приказа барина, обернувшимися для него самого такими особо тяжкими последствиями, но Голубка была настойчива, укоряя его, что он ей не позволяет разделить вместе с ним эту тяжкую напасть, в которой сам теперь пребывает, и в конце концов после продолжительных колебаний он признался ей, в чём заключалась вся его беда и мучение, ставшие теперь их общей напастью. Голубка сперва поплакала о кручинушке, приключившейся с ними, а потом сказала своему милому, что, как ни дурно и ни грешно перед Богом то дело, какое заставляют их сделать, а выбора у них не осталось и поневоле, хочешь не хочешь, а придётся им преступить грань дозволенного. Далее, мои любезные читатели, cобытия уже следовали своим естественным чередом. Прасковьюшка поведала милому дружку, где располагается искомая рукопись её барина, он, в свою очередь, объяснил всё пребывавшим в томительном ожидании мужикам, и те, отрядив из своей среды особо ловких молодчиков, послали их совершить самую опасную и в то же время очень подлую часть дела. И те совершили её без всяких на то помех, так что уже к вечеру этого же дня часть рукописи «Истории…» находилась в руках Роговицкого.

И он, сгорая от нетерпения, в неистребимом желании своём скорее посмеяться вместе со своими друзьями над никчёмным, слезливым писателишком, не откладывая дело в долгий ящик, углубился в чтение наконец-то полученной рукописи. Могу ли я передать вам, мои милые государики, всю степень того удивления, разочарования, смущения, наконец, страха – словом, всю ту гамму непередаваемых чувств, которую испытал и, я бы даже сказал, пережил Роговицкий, когда вместо «слабой пьески», которую он рассчитывал увидеть, чтобы уже вскоре затем снова выставить своего ненавистного соседа в самом недостойном, позорном и неприглядном виде перед своими ближайшими соседями и друзьями, он нашёл написанную превосходным языком, объёмистую часть могучего труда по истории родного отечества, и среди прочего он ещё находит некие «Примечания» – скрупулёзную вещь, воочию показывающую, какого титанического труда стоило автору написание этой самой «Истории…»! Именно, в этот-то самый момент Роговицкий с ужасом и понимает, на какого масштаба человека он покусился и чего стоят его копеечные обиды на такого человека. Не знаю, милые мои, устыдился ли он в тот миг своих глупых сборищ, гульбы и пустой болтовни. Ясно одно, что со всей полнотой он теперь осознаёт, какие дела влекли соседа и не давали ему откликнуться с чистым сердцем на его добрососедское приглашение, теперь Роговицкий видит с совершенной очевидностью, что вся его обида на великого деятеля земли русской лишь пошлый его каприз, его, не имеющего никакого представления, с каким человеком он вздумал чваниться и у кого посмел изъять неоценимую часть работы. Но это ещё малая часть всех тех бед, которые теперь с ужасающей силой сваливаются на него, так, среди прочего он неожиданно обнаруживает некую кипу бумаг, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении перепиской писателя с государем, и в ней ему попадается на глаза черновой набросок ответа Карамзина государю императору по поводу своевременности проведения реформ, предусматривающих в том числе и вопрос облегчения положения крепостного крестьянства с возможностью его дальнейшего освобождения от крепостной зависимости. Роговицкий со страхом осознаёт, что он вторгся в государственную переписку. В полном смятении он мечется из комнаты в комнату, не понимая, что ему следует предпринять, ведь обратного хода – немедленно вернуть владельцу похищенную у него рукопись, – по-видимому, нет, так как остаётся совершенно неясным, обнаружил ли сосед уже свою потерю или же ещё нет. Смятение Роговицкого продолжается несколько дней, достигая точки кипения, но способа вернуть похищенное так никак и не обнаруживается. В имении Карамзина в это же самое время происходило что-то примерно в том же духе Тем же злополучным вечером, когда украдена была рукопись, Николай Михайлович, ничего не подозревая, надумывает снова засесть за продолжение своей многотрудной работы и вскоре с ужасом и растущим негодованием обнаруживает, что столь драгоценная для него рукопись куда-то исчезла, всё это происходило в его личном кабинете. Он и представить себе не мог такое, нет слов, мои государики, передать вам всю меру негодования благородного мужа и его всё возрастающего отчаянья, ведь утрата неоценимой части его рукописи, а особливо «Примечаньицев» (они-то и были похищены среди прочего), давшихся ему многолетним упорным трудом, предстают пред его душевным взором невосполнимой потерей. Тут же ещё он вспоминает, как огорчится государь, узнав про то, что издание «Истории государства…» откладывается на неопределённый срок, когда ему уже доложено о скором выходе всего труда в свет. Словом, у Николая Михайловича тоже происходит временное умопомрачение и смятение чувств.