Полихромный ноктюрн - Ислав Доре
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Две лестницы из белого камня вели на второй этаж. Правую усеивали проломы. Можно подумать: не рассыпалась лишь за счёт памяти людей, считавших её не только величественным символом, но и наглядным примером того, как прочность и красота уживаются в пределах одного целого. Вот она формула с идеальным сечением пропорций; тайный алхимический рецепт; сам магистерий поделился с ней своим секретом. Если в прочих лестницах можно узреть подъём из тьмы к свету; подъём к старости или же спуск к бедности, то это молочное изваяние напрочь лишено грязи, экскрементов жизненного пути. Ни один свет не бывает таким чистым.
Спустя череду моментов, пропитанных беспомощностью, вермунд-ы переступили порог имения. Бургомистр тут же оживился, перестал быть болотной травой, осмелел, охмелел без хмеля. В сопровождении исполнителей, напоминающих своим видом матёрых волков на охоте, решает подняться из парадного холла, пройти глубже, ближе к сердцу, ближе к куколке, из которой может вылупиться новая история сказителей. Оказавшись в коридоре, непонимание произошедшего только окрепло. В этот миг оно обрело форму гротескной скульптуры, копирующей невыносимое для здорового рассудка существо со множеством рук и улыбок. Троица обратила внимание на стены: на них зияли рваные отметины и пахло ссущим кошмаром, пахло руинами разрушенного порядка вещей в этом мире.
— Чо невиданный зверь размахивал лапами, — откашлял Бургомистр. — Оно больше того трофейного медведя. Кто с такой яростью мог пометить территорию? — вопросил он, смотря на следы, предупреждающие о недавнем присутствии воплощения первобытной свирепости. А потом его взгляд споткнулся об полотна. Рука ночного пиршества коснулась и больших картин в роскошных рамах, что держали в себе масляные копии семьи Ванригтен. Тихий ужас, досыта отужинав, использовал их как какие-нибудь салфетки. Теперь гордые контуры, проведённые кистью Оренктонского художника, растеклись и, смешиваясь между собой, демонстрируют уродливую версию реальности.
Продвигаясь по едва освещенному лабиринту родового имения, где согбенные тени водят рваные хороводы, осторожно приблизились к «пробке». Так называли глухую дверь хранилища, оберегающую семейное наследие. Тайник невозможно найти, коль не знаешь его точное местонахождение. Более того, существовала некая обманка.
Главе города было известно о недавнем пополнении богатств, оно прибыло из Столицы, из Амиантового замка в Серекарде. Верховный Министр-Наместник Садоник выделил три больших сундука забитых золотыми микатами, и отправил в Оренктон под охраной своего доверенного лица. Немногие могли удостоиться такой чести, но каждый из них заслуживал стать героем ненаписанных легенд. Так говорили жители всего государства, верили в Наместника, верили, что он чувствует лучших людей и видит их за лигу. А кто как не лучший справится с заданием наилучшим образом? Так случилось и личность гостя из Серекарда облепили пересуды, от чего отдельно взятые оренктонцы раскрывали в нём самого Левранда, Защитника отбросов. А почему, этого никто не мог объяснить, ссылались на свои предчувствия.
Золото предназначалось для раздачи людям в эти, как всегда, нелёгкие времена, чтобы подстегнуть их покупательскую способность; позволить ремесленникам закупать больше необходимых материалов и выставлять больше товаров. Подобную меру избрали для освежения циркуляции жизни города. По крайней мере, таков был план; опять-таки всё со слов глашатаев. «Широкая глотка» не зря выплясывал на своей сцене перед горожанами.
Спасительные сундуки отмечали особым символом сердцебиения благих намерений. Делалось это для того, чтобы город знал: именно из Серекарда пришла помощь.
Тэттор повернулся к вермундам, протянул руку.
— Ключи, — прогнусавил он. — Вы забрали их у главного лакея? Хватит считать ворон. И давайте их сюда. Да поживее.
— Да, вот они, — дал ответ мужчина в чёрном мундире с тёмно-красной шнуровкой, поправляя накидку на плече. Отдаёт связку, изображает подобие уважения: — Не пораньтесь, достопочтенный.
Кильмиор проявил театральную сдержанность, никак не отреагировал на колкость; якобы из-за страха. Вообще, опасался вермундов, но только настоящих и неподкупных, а не этих двоих, которых сам же и продвинул в ряды гвардейцев для собственного спокойствия, для поднятия собственной важности. Маскарад продолжался, даже когда поблизости никого и не было; наглядный пример чрезмерной больной осторожности, вызванной недоверием к стенам. А то вдруг у них есть уши. От таких навязчивых мыслей не спасала ни одна настойка. А страх перед не ряжеными вермундами доходил до того, что сам иногда забывал о собственной уловке. Оно и понятно, в такие ряды кого попало не принимали, а только достойных, которые, по его мнения, каким-то мистическим образом способны изобличить его ложь; и потому старался сводить длительность разговоров к минимуму.
Сняв четыре ключа с кольца, забранного у главного лакея, с ловкостью уличного шулера объединил составляющие части в два нужных инструмента взаимодействия с хитрым замочным механизмом. Осторожно вставил ключи в нужные скважины на шесть и двенадцать часов. Затем плавно провернул. Всего отверстий было четыре, своим расположением напоминали углы геометрической фигуры — ромба. Если незнающий, пытаясь вскрыть хранилище, применит нужные ключи, но ошибётся в выборе скважин, то механизм заблокируется, а повторить попытку получиться лишь через какое-то время. Во всяком случае, так говорили между собой слуги внутри усадьбы.
Грузная дверь, гарантирующая безопасность, дважды щёлкнула, приоткрылась. Через зазор в уши вгрызлось мерзкое звучание. Хрипящая трескотня рисовала в умах один образ: предсмертный кашель в потоке болезненных криков, рассекаемых ржавым маятником. Бургомистр и его сопровождение без особого труда потянули на себя «пробку», словно она — всего лишь очередная пробка винной бутылки.
Внутри троица видит сидящего в кресле человека. Он не двигается, пристально смотрит на них. Никакого движения, точно масло на холсте. На бледном лице неожиданного обитателя застыла широкая улыбка. Закалённые собственной беспринципностью ряженки почти сразу узнают одного из личной стражи господина Лицлесса. Обратились к нему — тот хранит молчание. Спустя несколько мгновений, что ощущались вечностью, закутанной в отвратительную симфонию, глаза привыкли. Так смогли распознать то чудовищное, что скрывалось перед ними во мраке. Как оказалось, на полу лежали изуродованные стражники и телохранители. Рваные лоскуты бледной кожи стекали с костей и, растягиваясь дождевым червём, обретали форму элементов гардероба нечестивого, сама хорищина одобрила такую моду. Здоровый невинный рассудок не выдержал бы такого истязающего зрелища. Плоть на шее закручивалась в неправдоподобную бабочку. Таким же образом «шились» и жилеты, и подтяжки, и перчатки. Ошмётки губ открывали зубы, демонстрировали оскал самого безумия. Теперь нельзя исключать изменение самой формы убийства, подобное указывало на многоликость «настоящего»; оно способно быть куда хуже кошмара, явившегося усталому рассудку глубокой ночью. Для узников обстоятельств уж
