Воспоминания - Вилли Брандт

В конце того года я по поручению внешнеполитической комиссии докладывал о договорах, которые должны были от крыть ФРГ путь в западный союз: о генеральном договоре и договоре о Европейском оборонительном сообществе (ЕОС), — том самом проекте, который провалился из-за возражений Франции. На пленарном заседании комиссии в декабре 1952 года я предсказал, что мы лишь тогда подойдем к воссоединению, когда будет найден баланс интересов держав-участниц. Во внешней политике, боясь «прийти к шапочному разбору», ничего не добьешься. Все решает целеустремленность и умение ждать. Я был охвачен мрачными предчувствиями. Мне казалось, что Берлин не приблизится к ФРГ, а, наоборот, отдалится от нее. «Это опасный путь, который может всех нас привести к опасной ситуации». Я был против ЕОС еще и потому, что оно в отличие от НАТО не принимало во внимание Берлин.

Народное восстание 17 июня 1953 года имело два аспекта: требование социального освобождения и национальной свободы. За три месяца до этого умер Сталин. Новое кремлевское руководство распустило советскую Контрольную комиссию и назначило эксперта по германским делам Владимира Семенова верховным комиссаром, снабдив его новыми инструкциями. Семенова я немного знал по Стокгольму, именно ему предстояло в семидесятые годы стать послом в Бонне. Массовое бегство — в марте 50 тысяч человек устремились на Запад — прозвучало набатным колоколом. Хотела или не хотела этого СЕПГ, но ей пришлось в какой-то степени устранить перекосы и понять, что у людей снова зародилась надежда. Страшно высокие производственные нормы послужили поводом для протестов. То и дело раздавались выкрики: «Козлобородый должен уйти!», «Русские, убирайтесь вон!». Протест был подавлен сначала танками оккупантов, а затем последовала расправа со стороны органов госбезопасности. Запад ограничился моральной поддержкой. Восставшим стало ясно, что они остались в одиночестве. Появились глубокие сомнения в искренности политики Запада. Противоречие между громкими словами и малыми делами запомнилось всем и пошло на пользу власть имущим. В конце концов люди стали устраиваться как могли.

Народное восстание 17 июня 1953 года привело к коренному изменению обстановки. Это чувствовали все, но все же не хотели с этим мириться. Никто не был к этому готов. Кроме того, мы и не подозревали, что в Москве уже колдовали над новым курсом в германской политике и что в связи с этим в руководстве СЕПГ появилась оппозиция, которая собирается сместить Ульбрихта. Именно в тот самый день я докладывал в бундестаге о новом избирательном законе. Когда вскоре стали проясняться масштабы происшедшего и я понял, сколь легко можно изолировать восточную часть города, то заявил в бундестаге: «Борьба за воссоединение в условиях свободы должна иметь приоритет по отношению ко всем другим внешнеполитическим планам и проектам». Восемнадцать миллионов человек в восточной зоне не должны из-за нашего участия или неучастия подвергаться опасности новой консолидации тех, кого, возможно, удалось бы ослабить. «Нет другого решения германского вопроса, кроме мирного. Нет никакой другой возможности, кроме переговоров по германскому вопросу. Мы требуем большей активности, большей ясности целей, большей решимости в борьбе за германское единство в условиях мира и свободы». Но мы не нашли ответа на вопрос, кто, где и о чем был бы готов вести переговоры. Спустя три месяца после событий 17 июня Аденауэр под знаменем неоднозначного, но впечатляющего экономического подъема одержал триумфальную победу на выборах. Она была достигнута также благодаря тому, что он выступал за подписание договоров с западными державами. Разве то, что произошло в советской зоне, не показало всем и каждому, что конкретной альтернативы нет?

На западе Германии 17 июня превратилось в довольно бессодержательный «День германского единства». Попытка отказаться от еще одного праздника и передать соответствующий материальный доход на благо нации провалилась из-за множества мелочных возражений. Возможно, приписываемая нам, немцам, способность с особым усердием отмечать памятные даты наших поражений не является таким уж преувеличением.

Кто подсчитает часы заседаний, подорвавших здоровье Рейтера? Кто измерит никчемную зависть, которая его измотала и погубила его сердце? Кто может определить степень его разочарования итогами вторых выборов в бундестаг и несговорчивостью верхушки собственной партии? На заседаниях руководящих органов после проигранной битвы за голоса избирателей (СДПГ скатилась до 28,8 процента, ХДС/ХСС поднялись до 45,1 процента) он умолял сказать наконец-то, за что же они выступают, вместо того чтобы все время твердить о том, с чем они не согласны. Все напрасно. Ему недвусмысленно давали понять, что никто не прислушивается к его словам. Эрнст Рейтер не был сторонником политики с позиции силы, а тем более ограниченным политиканом. Создание своей клики, раздача должностей «своим людям», борьба, а тем более интриги — все это было не для него. Он был более тонок, чем это могло показаться.

29 сентября 1953 года я сидел дома, когда зазвонил телефон. Звонили из Осло и просили меня написать некролог о Рейтере. Спустя пятнадцать минут я был в его небольшом домике на Бюловштрассе. То, что я увидел на обратном пути, я не забуду никогда. На всех улицах, по которым я проезжал, в окнах горели свечи. Никто к этому не призывал. У газетных киосков, узнав о его кончине, плакали люди. Город скорбел по бургомистру, которого воспринимал как своего отца. На грандиозном траурном митинге, состоявшемся 1 октября на площади, получившей впоследствии его имя, я сказал: «Ты сам никогда не сомневался в торжестве свободы. Поэтому ты сумел подарить надежду тем, кто работал вместе с тобой, всему населению, и в первую очередь молодежи, вновь придать им уверенность. Тебя иногда называли отчаянным оптимистом. Но что сталось бы с этим Берлином без несгибаемой воли и без веры, которая смогла свернуть горы?» Вместе со своим другом Рихардом Лёвенталем я взялся написать подробную биографию Рейтера. Она вышла в свет в 1957 году.

В берлинской парторганизации я незаметно вырос до лидера рейтеровского крыла. Это произошло как бы само по себе. На земельном партсъезде весной 1954 года я вторично вступил в борьбу за пост председателя и потерпел поражение, недобрав всего два голоса. На этом съезде более открыто, чем раньше, проявились различные точки зрения, порой даже непримиримые. Я потребовал, имея в виду и СДПГ, которая все еще поддерживала Нойманна, сделать однозначный выбор в пользу Запада и высказался за заключение пакта о безопасности. Ни у себя, ни у делегатов я не хотел создавать иллюзию возможности воссоединения в ближайшем будущем. Я считал, что общегерманская политика должна быть долговременной, а таковая подразумевала вклад немцев в оборону в рамках НАТО. Стремление к воссоединению не должно было впредь подменять практическую политику. Но в середине 50-х годов практическая политика означала укрепление основ демократии и социальной безопасности в ФРГ. В Берлине же это выражалось в укреплении экономики и преодолении отставания от немецкого Запада.

На федеральном съезде партии, состоявшемся в июле 1954 года в Берлине, подобные «реформистские» идеи воспринимались еще как нечто чуждое. Так же как и мое предупреждение о том, что немецкие левые по-прежнему недостаточно серьезно относились к соотношению между демократическим строем и военной машиной. Мой вывод гласил: СДПГ лишь тогда сможет проводить — в национальном и в международном масштабе — ответственно и успешно свою политику, когда она научится обращаться с рычагами власти. А пока что мне еще раз дали понять, что такое власть в партии. На выборах в правление партии за меня было подано всего 155 голосов, и я провалился. Франц Нойманн как-никак получил 270 голосов. В следующем раунде, в 1956 году в Мюнхене, я также сошел с дистанции.

Эта осечка не отразилась на моей позиции в Берлине. Наоборот. На выборах в палату депутатов в декабре 1954 года СДПГ получила небольшой перевес, хотя и не по количеству голосов, но по числу мандатов. После смерти Рейтера всепартийная коалиция распалась, и ее заменил союз между ХДС и СвДП во главе с Вальтером Шрейбером. Таким образом, СДПГ снова выдвинула своего кандидата на пост правящего бургомистра — так назывался этот титул, после того как Западный Берлин получил новую конституцию и половина одного города превратилась в целую федеральную землю. Правящим бургомистром стал Отто Зур, а я вопреки противодействию крыла Нойманна занял его место президента палаты депутатов. Это была почетная должность, и на этот раз я уже сохранил мандат члена бундестага.

Отто Зур сумел удержать свою позицию в борьбе между противоборствующими группами, при этом, пока оставались силы, он продолжал проводить политику Рейтера. В 1956 году он заболел очень серьезно, и представительские функции внутри и за пределами города все больше стали переходить к президенту парламента. В связи с этим в распределении власти внутри берлинской СДПГ произошло смещение в пользу «американской фракции», лидером которой окрестили меня пресса и партия. Помогли, правда, случай и благоприятные обстоятельства: на моей стороне стояли друзья из СДПГ Федеративной Республики, сделавшие ставку на то, чтобы Берлин стал исходным пунктом общепартийного обновления.