Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович

Прощаться сошлись все соседи. Мужики помогли заколотить двери и окна, кое-кто из баб даже всплакнул. Тетка Дорофея принесла булочек-подорожников. Жиздрин, сначала болезненно возбужденный, мрачнел с каждой минутой, бросал на односельчан беспокойные взгляды.

Зинаида села с шофером, мужчины устроились на вещах в кузове. Наконец, разбрызгивая галечник, грузовик выехал за околицу.

Дорога до большака прежде была непроходимая. Председатель принципиально не ремонтировал ее, полагая, что лошадь пройдет и по этакой, а на машинах ездили только к Жиздрину. Но однажды какая-то очередная комиссия полдня просидела в ухабе, и председатель, скрепя сердце, распорядился ее поправить.

У свертка на большак Жиздрин вдруг вскочил, отчаянно замолотил по крыше кабины, потом стал рваться за борт.

— Ты чего?! — растерялся Иван.

— Остановись! Остановись! Шо́фер, кому говорят!

Машина стала. Шофер выскочил на подножку.

— Забыли чего? — досадливо спросил он.

— Я отдумал, — сказал Жиздрин. — Вези назад!

— Как это — отдумал? — не понял шофер.

— А так. Не поеду, и все тут!

Иван возмутился:

— Ты что, отец, чокнулся? Едем, шеф!

— Не поеду ни-ку-да. Что я у вас не видел? Шо́фер, заворачивай.

— То ехать, то не ехать, — в сердцах произнес шофер. — Собрался, так уезжай! Всю плешь тут нам проел!

— Ты, паря, меня не сволочи́, — с ядовитой ухмылкой сказал Жиздрин. — У меня записано, куда ты в среду два мешка жмыха свез.

— Папочка, умоляю тебя, поехали! Ваня, милый, ну скажи ему!

— Отец, будь человеком, в самом деле!

— Нет, деточки родимы, драгоценны, никуда отсюдова я не поеду, — отчеканил Жиздрин.

Чем дольше они препирались, тем яснее и торжественнее становилось его лицо. Доводы сына Жиздрин слушал вполуха и с нетерпением оглядывался туда, где за поворотом, за березовой колкой, скрылась было от него деревня.

Вы не помните размер моей обуви?

Каждую осень, перед самым зазимком, у председателя Раззореновского сельсовета Рогова начинали ныть ноги, много лет назад потерянные на 2-м Украинском фронте. Боль была самая натуральная, как ни внушал себе Рогов, что быть ее не должно, что это сплошная мистика, и ничего другого. Иной год боль не отступала, росла день ото дня, и, если совсем уж становилось невмоготу, Рогов говорил жене:

— Зовут. Собирай.

Надя собирала его в дорогу.

Без малого трое суток Рогов ехал поездом, выходил на маленькой южной станции и до места добирался трамваем. Остановка называлась «Круг». Она была конечная; тут трамвай разворачивался и возвращался в город.

В здешнем легком краю в эту пору было еще тепло. Вокруг братской могилы, где были похоронены товарищи Рогова по госпиталю, зеленели пирамидальные тополя с пыльной, прореженной слегка листвой. Но цветы у обелиска лежали всегда свежие, и всегда розы.

С каждым шагом боль убывала. Рогов опускался на скамью у могилы, сидел неподвижно, перебирая в памяти друзей-товарищей, оставшихся здесь навсегда. Потом, превозмогая остатки боли, вставал и шел к неприметному бугорку в степи.

Некогда на месте этого бугорка была яма, куда сбрасывали отделенные хирургом конечности. Госпиталь был полевой, простоял недолго, и санитары засыпали яму, но Рогов к тому времени уже ползал и приметил место. После войны, подлечиваясь южным солнцем, он нашел его, почти день просидел в невеселых мыслях. И только когда влез на костыли и побрел прочь, обнаружил, что боли нет, улетучилась — как и не было.

С той поры он стал приезжать сюда — не регулярно, когда уж свету белого невзвидит; отдавал почесть браткам под обелиском и ковылял к своему бугру. Сев, расстегнув протезы, произносил фразу, ставшую уже привычной и дикую для постороннего слуха:

— Ну вот, ноженьки дорогие. Вот мы и вместе.

В начале октября Рогова вызвали в райвоенкомат. Тридцать шесть лет искал его орден Красной Звезды, и — надо же! — отыскал. Военком, новожил в районе, скороговоркой прочитал Указ, датированный сорок третьим годом, собственноручно прикрепил орден к пиджаку Рогова и трижды, со щеки на щеку, поцеловал. Поцелуи эти смутили душу, скороспешность вызвала досаду и раздражение; в этом неловком, непраздничном состоянии и вышел Рогов от военкома. Все было не по-людски. Вызвали, не предупредив зачем, а кабы предупредили, Рогов взял вы в колхозе машину, да председатель колхоза и сам бы с ним поехал; прихватили бы Надю, дочерей с мужьями. В райцентре недавно открылся ресторан «Вечерние зори» — вот в этих бы «Зорях» заказали заранее столик, созвали знакомых… А то: «Поздравляю, сердечно рад, вы свободны!» Рогов приехал без костылей, с палочкой, и не мог позволить себе даже стопки. «Ну-ну, чунь!» — подумал он, закипая привычной злостью, как всегда, когда сталкивался с людской глупостью.

Все же он поприжал злость, позвонил в Раззореново, в сельсовет. Трубку снял Паша Ревякин, секретарь. Услыхав новость, разахался, разохался, беззубо зашепелявил. Радовался Паша искренне, и это подняло Рогову настроение. Рогов велел наказать Наде, чтобы к его приезду стол был накрыт по большому счету да чтобы сгоняла внуков к родственникам и друзьям. Паша сказал: «Так это пол-Раззоренова звать надо?» На что Рогов ответил: «Пусть зовет все Раззореново!» И настроение у него поднялось еще на пару делений.

Домой приехал на почтовом тракторе. Конечно, Надя только разворачивалась, только заправляла в печь противни с курами, а закуска вообще не была готова.

Надя оправдалась:

— Куда эта спешка-то?

— Ты каждый день ордена получаешь?

— Да я к тому, Сережа… столько лет прошло — не заржавел, день-два погодили бы. — Она прижалась к нему щекой, раскаленной печным жаром. — Дай хоть гляну-то!

Рогов распахнул пальто.

— Ишь ты, баской какой, — сказала она. — Будто новенький!

Рогов усмехнулся, стряхнул пальто с плеч и тяжело подошел к столу.

— Докладывай, — сказал он.

— Гостей созвала. К семи, Паше денег дала, водку привезет. Ящик заказала.

— Почему не два?

— Куда два-то?

— Надежда, — жестко сказал Рогов.

— Ну два, два заказала!

— Соображаешь…

— Сережа, — сказала Надя через некоторое время. — Я Григория пригласила.

— На кой? — Рогов недобро сузил глаза.

— Сколько же можно, Сережа! Ведь он не чужой нам!

— Тебе да. Мне чужой.

— Шурин он тебе! А мне брат кровный!

— Я эту гниду впритруть видеть не могу! Хоть кто он тебе будь! Бра-ат… Ты вспомни, как этот брат нам на безмене муку отвешивал, на пирог наш свадебный!

Рогов с силой хукнул в мундштук папиросы, табак выпал на половик. Надя подняла, бросила в шайку под умывальником, припала к Рогову, обняв протезы.

— Сереженька, родной… Ведь тому уже сколько годов-то! Прости ты его ради такого праздника, ведь он тоже кровушку проливал на войне-то!..

— Встань!

Надя поднялась с колен, ушла в куть. Слышно было, что плачет.

Рогов сунул под мышку костыль, вышел в сени. Сломав ковшом ледок, зачерпнул из бочки воды, выпил единым духом.

— Бра-ат, твою так! — выругался он шепотом.

Григорий был одногодок Рогову, дошел до самой Германии. Демобилизованные везли домой трофейную мелочь: губные гармошки, часы, женские тряпки. Григорий оказался умней всех: приехал с полным сидором кремней для зажигалок. Кремни возил в город на толкучку, сбывал там за большие деньги. За полгода отмахал крестовый дом, обзавелся городской обстановкой, корову купил, овец, уток… С мукой точно, имелся такой факт, дал им муки Григорий, оговорив: «Теперь мы хоть и родственники, а счет знать надо, не у тяти от одного калача кусаем».

Надя уже не плакала, когда Рогов, поостыв, вернулся в избу. Тотчас придумала ему работу — резать овощи. Потом пришли дочери Тая и Аня, учительницы, работящие, молчаливые, обе пришли с мужьями, — вшестером едва управились к урочному часу.

А гости все прибывали и прибывали, мяли Рогова, мяли орденскую книжку, трясли ему руки, хлопали по плечам. Не без того: побаивались в Раззоренове председателя Советской власти, но и уважали, и, когда представлялась вот такая редкая праздничная возможность выразить свои чувства, выражали сполна. В деле Рогов спуску никому не давал, сам жил как все, и спрос с него тоже был как со всех, на равных; рассуждая о его деловых качествах, редко кто брал в расчет инвалидность — так уж он поставил себя среди людей.