Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович

— Чтобы у меня без этого самого. Сразу же утоплю.

— Так уж и утопишь? — недоверчиво протянула самая старшая, с наколкой повыше запястья: «Умру за горячее чувство».

— Только пикни еще! — с мужеством подтвердил Григорий.

Девушки послушно притихли на корме, рассматривая его, как музейную редкость. Потом, освоясь, затянули было какую-то песню, но старшая коротко их одернула:

— Стоп. Шеф не любит.

Так и молчали до самой пристани.

Девушки помогли вытащить кедровку на берег, и Григорий подумал озадаченно, что навряд ли ему удастся спихнуть ее в одиночку.

— Ну пока, шеф, — сказала старшая. — Заходи в общагу, спроси Колодкину Нинку, это я.

— Ладно, — пообещал Григорий, пожимая ей руку. — «Я умру за горячее чувство».

— Но-но! — вывернулась она, словно Григорий собирался ее обнять.

— Я обязательно к тебе приду, и сегодня же! — твердо сказал он, содрогаясь в душе от этого решения.

Девицы двинулись своей дорогой, Григорий отправился по больничным делам. В райздраве он опять оробел. Затевать скандал там он не решился, хотя таковой и был запланирован по программе. Инспектриса оказалась миловидной участливой женщиной, с приятным мягким голосом. Она подписала заявки на препараты, расспросила о ходе практики, и Григорий с удовольствием проговорил с ней минут пятнадцать. Попрощавшись, он еще малость постоял в темном коридоре под впечатлением разговора. Кривая дверь приемной сама собой отошла, и он хотел было уже прихлопнуть ее, чтобы не дуло таким замечательным людям, как вдруг услышал, что говорят о нем. Говорила инспектриса:

— По-моему, Курбатов прав насчет этого парня: самый настоящий пентюх. Полчаса рассказывал, что у них в поселке нет девушек и дружить не с кем. Человеку девятнадцать лет.

— Размазня, — согласилась секретарша.

— Через полгода кончит училище. Ну какой из него фельдшер-акушер? Вот послушайте, что Курбатов в характеристике пишет: «Считаю, что Бобков человек бесхарактерный, непростительно доверчивый и наивный. Такие ходят на поводу у больных и из жалости могут не решиться на чрезвычайный шаг, чем могут принести непоправимый ущерб… Кроме того, был случай, когда Бобков отдал весь подотчетный спирт местному алкоголику…» Вот что пишет Курбатов. А у Курбатова — опыт.

Григорий слушал, не веря ушам.

— Вот, значит, как, — пробормотал он пришибленно.

В висках у него сделалось невыносимо горячо.

Опомнился он в мясном магазине. В полном отупении вспомнил о заказе кассира — купить ветчины и, растолкав очередь, стал твердить продавцу:

— Мне пять кило ветчины, пять кило, пять.

Мясник, злой, с подвязанной щекою, отвесил наконец ветчину и швырнул ее на прилавок. Не рассчитываясь, Григорий пошел с этим свертком на улицу, встал там столбом. Угатские общительные собаки тотчас окружили его. «Славные собачки», — подумал Григорий.

Он разорвал бумагу и стал бросать в свору ветчиной. Продавец бежал к нему, кричал что-то насчет оплаты, но псы никого не подпускали к своему кормильцу. Очнулся Григорий, когда кинул последний ломоть.

— На девятнадцать с полтиной добра скормил, — всхлипнул мясник, взывая к толпе, уже собравшейся.

— Возьмите, — буркнул Григорий, подав четвертную бумажку. И пошел прочь.

— А сдачу-то! — потрясенно прокричали вслед зрители.

Григорий, не оборачиваясь, махнул рукой.

— Геолог, — с уважением и завистью сказал кто-то. — У них денег куры не клюют.

С этой минуты в Григории действовали как бы два Григория. Вернее, действовал-то один, не человек, а какой-то черт, другим же был прежний Григорий, знакомый с детства. И этот прежний только пугался и ахал на то, что творил самозванец.

Этот настоял купить очки для курбатовской дочки, тот остановился возле гипсового спортсмена и водрузил ему очки на отбитый нос.

Этот приводил всевозможные аргументы, чтобы не идти в «Золотой рог», — тот насильно втащил в зал.

В ресторане Григорий просидел сиднем битый час. Официантки обходили его, как мебель, пока парень не догадался постучать по тарелке целковым.

— Что будете заказывать? — подплыла к нему нарумяненная официантка с подбритыми бровками. Бровки напомнили ему Марину, и тогда Григорий решился на главный пункт программы.

— Меню, — волнуясь, заявил он.

— Пожалуйста, что именно принести?

— Все.

— Как это все? Быстрее выбирайте, меня клиенты ждут.

— Все! — с отчаянной решимостью повторил Григорий и потряс пачкой десяток. Его денег тут оставалось пять рублей, но на остальные, выданные ему под просьбы, хватило бы отовариться и не в таком месте.

Официантка ушла, поджав губы, и через полчаса, в которые Григорий успел уже несколько раз передумать, вернулась, неся на подносе салат из соленых огурцов, суп вермишелевый, суп из рыбных консервов, котлету, гуляш, чай, компот, бутылку фруктовой воды «Саяны», бутылку яблочной настойки и бутылку шампанского.

— Это все, что есть в меню, — сказала она. — Приходите завтра, будет окунь с тушеной капустой.

Жизнь, казалось, сама оберегала Григория. Он даже обрадовался этому меню, но потом, посидев минуту, вышел на улицу, подозвал какого-то мальчишку с портфелем.

— Лети в общагу, к сезонницам, скажи Колодкиной Нинке, чтобы шла в «Золотой рог» с подругами. Придешь обратно, дам на мороженое.

— Я быстро! — недоверчиво сказал мальчишка.

Вернувшись в зал, Григорий неверной рукой налил полный стакан настойки, заставил себя выпить. С зажмуренными глазами подождал первых тошнотворных толчков, как это всегда бывало с ним. Вино не пьянило; тогда он торопливо подумал, что, может быть, пока не поздно, пока еще трезвый, рассчитаться и сбежать отсюда, но перед ним всплыло вдруг лицо мальчишки с портфелем. Этого человека он не мог обмануть, он все-таки еще оставался прежним Григорием. Тотчас пришли на память очки для курбатовской дочки, и он заныл душой от своего падения.

Нинка Колодкина пришла не одна, привела двух подружек — молчаливую, не первой молодости Шуру и маленькую Дуську, юркую девчонку с фиолетовыми ресницами. Официантки глядели на них с неприязнью.

Дым пошел коромыслом: Какие-то неведомые личности подсаживались к их столу, вели заискивающие разговоры с Григорием, а он, победительный, глубоко убежденный в своей неотразимости, восседал как щедрый, гостеприимный хозяин.

Потом все двинулись на танцплощадку, кто-то потерялся, кто-то пристал новенький, и на танцах Григорий почему-то оказался танцующим не с Нинкой Колодкиной, не с маленькой, вертлявой Дуськой и даже не со старообразной Шурой, а с угатским парнем по прозвищу Энцефалит, Так того прозвали за перенесенную в детстве болезнь.

Долгоногий, вечно кривляющийся, Энцефалит обнимал Григория за талию, как даму в вальсе, вытягивал губы как бы в предвкушении страстного поцелуя. Григорий с бессильным смехом пытался высвободиться, но тот держал крепко и все быстрее таскал по кругу.

Стиснув зубы, Григорий изловчился и ударил Энцефалита головой в живот. Происходящее далее вспоминалось ему как бы освещенное блицем фотографа из витрины «Не проходите мимо».

Пришел в себя Григорий на пристани. С удивлением обнаружил, что сидит в лодке и держит что-то в судорожно сведенных руках. Это оказалась измятая коробка с медикаментами. В тяжелом предчувствии он раскрыл ее и немного приободрился: ампулы каким-то чудом уцелели, за исключением двух или трех. «Спирт!» — опять испугался Григорий, но вспомнил, что спирт ему не выдали, и вздохнул с облегчением.

Отковав замки, он стал потихоньку сталкивать лодку на воду. Она не поддавалась, но Григорий был даже доволен, что приходится тяжко — по крайней мере, некогда себя линчевать.

А река, тучно несущая туманные волны, готовила ему свой урок. Была уже белая полночь или утро, а он никак не мог вырваться на спокойную воду. Казалось, он бежал по ленте транспортера, и стоило хоть на минутку остановиться, как его вмиг относило к исходной точке. Он греб и греб, но мелкие весла только сбивали гребешки с волн, ничуть не помогая движению. Неимоверными усилиями ему удалось пройти километра полтора. Сделав неловкий взмах, он на секунду потерял управление, и его снесло назад метров на двести. Отчаянно Григорий подгреб к берегу, потеряв на этом еще сто метров, и все начал снова. Так греб он часа три, пока руки не онемели и все его судорожно напряженное тело не запросило пощады. Зацепившись веслом за какое-то дерево, упавшее с подмытого берега, он брякнулся навзничь на дно лодки и оцепенел. Ему показалось, что он пролежал не больше минуты. Но поднявшись, увидел, что течение опять снесло его почти под самую пристань и предательское дерево спокойно покачивалось рядом. Весла, которым он к нему прикрепился, не было.