Охотники за нацистами - Эндрю Нагорски

Однако неудивительно, что после холокоста понятия мести и правосудия смешались воедино, невольно сказавшись и на действиях палачей.

Что до Вудса, то он ошибся насчет собственной смерти. В 1950-м палач случайно погиб от удара электричеством, когда чинил проводку на Маршалловых островах.

Глава 2

«Око за око»

Если евреи вдруг решат отомстить, то помилуй нас, немцев, Господь.[27]

Когда армия союзных держав вторглась в Германию, солдаты жаждали покарать нацистов – и не только из-за «еврейского вопроса», хотя, конечно, маниакальная и методическая попытка истребления целого народа тоже сыграла свою роль. Любая страна, оккупированная гитлеровскими войсками и превращенная в выжженные руины, полные трупов, имела достаточно мотивов, чтобы ответить немцам тем же. Например, солдат советской Красной армии особенно разъярили нацистские эксперименты над «недочеловеками» и программа принудительного переселения «низшей расы» славян на восток, где они вымерли бы от голода и рабского труда.

Гитлеровская политика массовых убийств на завоеванных территориях и жестокое обращение с советскими военнопленными быстро убедили советскую армию, что плен равносилен смерти. Это стало щедрым подарком для сталинских пропагандистов и позволило им еще сильнее подхлестнуть ненависть к захватчикам.

В августе 1942 года Илья Эренбург, военный корреспондент газеты «Красная звезда», сочинил свои самые известные строки:[28] «Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово “немец” для нас самое страшное проклятье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. <…> Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. <…> Если ты убил одного немца, убей другого – нет для нас ничего веселее немецких трупов».[29]

Гонения на нацистов – точнее немцев – начались задолго до появления самого термина «охотники за нацистами». У людей не было ни времени, ни желания выяснять разницу между рядовыми солдатами (да даже и гражданскими лицами) и высшим военно-политическим руководством. Мотив был прост: победа и мщение. Однако, когда нацистские войска столкнулись с растущим сопротивлением, и их окончательный разгром становился все более и более неизбежным, лидеры Антигитлеровской коалиции стали задумываться: какую цену должны заплатить проигравшие за свои преступления?

Когда в октябре 1943 года министры иностранных дел держав «Большой тройки» встретились в Москве, они решили наказать самых крупных немецких военных преступников, а остальных «отослать в страны, в которых были совершены их отвратительные действия».[30] И хотя Московская декларация заложила основу для будущих судебных процессов, Государственный секретарь США Корделл Хэлл заявил, что юридическое разбирательство в отношении высших политических чинов – не более чем формальность: «Если бы это зависело от меня, я бы предал Гитлера, Муссолини, Тодзио и их основных соратников военно-полевому суду. И на рассвете следующего дня произошло бы историческое событие!»[31]

Шесть недель спустя на конференции в Тегеране Иосиф Сталин сказал, что Уинстон Черчилль, подготовивший основные положения Московской декларации, слишком мягок к немцам. В качестве альтернативы он предложил решение из разряда тех, что активно практиковались в его стране: «По меньшей мере пятьдесят тысяч, а возможно, и сто тысяч представителей германского командного состава должны быть физически ликвидированы».[32] Он также заявлял: «Давайте выпьем за самое быстрое правосудие для всех германских военных преступников – правосудие перед расстрельной командой. Я пью за то, чтобы мы объединенными усилиями покарали их, как только они попадут в наши руки. Всех их».[33]

Черчилль сразу же возмутился: «Я не собираюсь участвовать в такой хладнокровной бойне!» Надо разделять военных преступников, которые должны понести наказание, и тех, кто просто сражался за родину. Он добавил, что скорее застрелится, чем согласится «запятнать честь своей страны подобным позором». Президент США Франклин Рузвельт, чтобы сгладить неловкий момент, неудачно пошутил и предложил двум лидерам найти разумный компромисс и расстрелять не 50 тысяч, а, «скажем, 49 с половиной».

Однако к саммиту в Ялте в феврале 1945 года взгляды Сталина и Черчилля разительным образом поменялись. Гай Лиделл, директор контрразведки МИ-5, вел в военные годы дневник, который рассекретили только в 2012 году. Согласно его записям, Черчилль поддержал план, предложенный его администрацией, – некоторых лиц устранить, а других отправить за решетку без суда. Под «некоторыми лицами» имелось в виду высшее нацистское командование. «Это было гораздо более разумным предложением, которое никак не повредило бы репутации закона»,[34] – подытоживал Лиделл.

Как следует из дневника Лиделла, в «Большой тройке» произошла странная перемена позиций: «Уинстон выдвинул это предложение в Ялте, однако Рузвельт посчитал, что американцы могут потребовать суда, – записал он через несколько месяцев после саммита. – Иосиф же поддержал Рузвельта, откровенно заявив, что русским нравятся публичные суды, проводимые в целях пропаганды. Мне начинает казаться, что мы опускаемся до уровня пародий на правосудие, характерных для СССР последних двадцати лет».

Иными словами, Сталин поддержал Рузвельта только для того, чтобы воспроизвести советские показательные процессы 1930-х годов. Чего, собственно, и хотел избежать Черчилль, пусть даже ценой массовых казней без суда и следствия. И хотя именно американское предложение возобладало и именно так была заложена основа Нюрнберга, первые семена сомнений в необходимости процессов были посеяны уже тогда.

На заключительном этапе войны солдаты Красной армии дали выход своей ярости. До этого они четыре года сражались на родной земле, неся огромные потери и видя разрушения, которые принесли на их землю немецкие захватчики. Когда же они наконец начали движение к Берлину, противник не стал сдаваться перед неизбежным. Немецкие солдаты гибли в рекордных количествах: только за один месяц, январь 1945 года, когда Советский Союз начал крупнейшее наступление, их полегло свыше 450 тысяч.[35] Это больше, чем США потеряли за всю войну!

Нацистское командование усилило террор против своего народа, вынуждая его подчиниться приказу Гитлера и стоять до конца. Новые «летучие военно-полевые суды фюрера» отправились на проблемные участки фронта, чтобы проводить массовые казни солдат, подозреваемых в дезертирстве или подрыве боевого духа, – жуткое эхо сталинского приказа беспощадно расстреливать собственных офицеров и бойцов во время немецкого наступления.[36] И все же германские подразделения, даже ослабленные и практически разоруженные, пока что сдерживали противника и наносили ему существенный урон.

Началась вакханалия смерти, одобренная высшим советским командованием. В приказе маршала Георгия Жукова по 1-му Белорусскому фронту накануне январского наступления 1945 года на территории Польши, а затем и Германии было написано: «Горе земле убийц. Мы отомстим за все, и наша месть будет ужасной».[37]

Еще даже не достигнув границы с Германией, в Венгрии, Румынии и Силезии красноармейцы уже приобрели репутацию насильников. Они не видели разницы между немецкими и польскими женщинами, виновными лишь в том, что живут на спорной территории, которую считали своей две страны. Когда же Красная армия стала продвигаться в Германию, ужасающие рассказы об изнасилованиях доходили из каждого города, каждой деревни, взятых советскими войсками. Василий Гроссман, русский писатель и военный корреспондент, утверждал: «С немецкими женщинами происходят ужасные вещи. Сегодня образованный немец на ломаном русском с помощью жестов рассказывал нам, что его жену изнасиловали десять человек».[38]

Конечно, в официальных репортажах Гроссман об этом не сообщал. Старшие офицеры пытались прекратить бесчинства, и через несколько месяцев после 8 мая, дня капитуляции Германии, в стране установился относительный порядок, хотя и не везде. По приблизительным оценкам число изнасилованных, причем неоднократно, женщин достигло почти двух миллионов.[39] Изнасилования вызвали череду самоубийств.

Чуть позднее, 6 и 7 ноября 1945 года, в годовщину большевистской революции, Герман Мацковски, немецкий коммунист, назначенный новыми властями мэром одного из районов Кёнигсберга, отмечал, что оккупанты вели себя отвратительно: «Мужчин избивали, практически всех женщин изнасиловали, в том числе мою семидесятиоднолетнюю мать, которая к Рождеству умерла».[40] Единственными сытыми немцами в городе, добавлял он, были женщины, забеременевшие от русских солдат.