Пролог - Николай Яковлевич Олейник

— Да мы здесь не то что мастерскую — целую кооперацию откроем, — шутили друзья.

— Правда, липовую, — намекали на имя основательницы.

— Это уж как для кого.

Несколько небольших комнат на первом этаже, окна которых выходили на все стороны, целиком их устраивали. Отсюда в случае надобности сравнительно легко можно было улизнуть незамеченным и задворками выйти куда угодно.

Предстояло еще купить инструмент, кожу, но с этим задержки не было, на базарах довольно быстро приобрели все необходимое. Неизвестно по каким причинам задерживался только мастер-финн. Деньги на дорогу ему должны были дать петербургские товарищи, адрес сообщил Шишко еще в первом письме-шифровке... В чем же дело? Ведь все сроки прошли.

Разгадка пришла неожиданно. В один из дней, разуверившись в приезде мастера-сапожника, друзья засели за работу сами. И вдруг Таня Лебедева, оставшаяся в Липиной квартире на дежурстве, — там на случай чьего-либо приезда всегда кто-то оставался, — привела в мастерскую высокого белокурого человека в коротком, ладно пошитом тулупчике и в шапке-финке.

— Айно! Дружище! — бросился к нему Кравчинский. — А мы тебя ждем. Вот видишь, уже сами начали. В чем дело? У вас все благополучно? — забросал гостя вопросами. — Как Перовская?

Айно медленно разделся, потер озябшие на холоде руки и лишь после этого проговорил:

— Перовскую освободили. В связи с отсутствием улик. Она теперь вместе с матерью в Крыму. Зато схватили Кропоткина. В Петербурге поголовные аресты.

Известие, хотя его и нельзя было назвать неожиданным, ошеломило.

— Жандармы и агентура шныряют по всем уголкам, — продолжал Айно. — На вокзалах усиленные патрули. Из города не выбраться. Вынужден был ехать на возах с дровосеками до станции Тосно, а потом уже пересел на поезд.

— Кто-то еще арестован?

— Кажется, взяли одну из Корниловых. Страдают более всего «Долгушинцы»[2]. У них полный провал. Разгром... Но хватают всех, — добавил Айно.

Рассказ потряс Кравчинского, будто что-то погасил в нем; молодой высокий лоб покрылся резко очерченными морщинами, брови нахмурились.

Арестован Кропоткин, лучший друг и соратник. Талантливейший человек! Молод, а сколько успел сделать для науки... Объездил Сибирь, Китай, Европу... Такой человек! С его мнением считались даже светила. Потомок Рюриковичей, которому они, друзья, бывало, говорили в шутку, что он имеет больше прав на русский престол, нежели Романов... Сергей помнил его лекции по истории Интернационала — там, в Петербурге, в Александро-Невской части. С ним часто приходилось дискутировать, но не любить, не уважать Петра Алексеевича было невозможно. И вот его взяли, бросили в каменный мешок Петропавловки, бесследно поглотившей десятки, сотни лучших из лучших...

— Расскажи подробнее, как было с Кропоткиным, — попросил Сергей финна.

— Выследили. Вы же помните лекции Бородина («Конспиративная фамилия Кропоткина», — вспомнил Сергей), они имели большой успех. Дошло до полиции, начали разыскивать, выслеживать. Кропоткин прекратил чтения, даже не появлялся в доме, где ранее выступал. Он должен был вскоре «пойти в народ». Но не успел. Полиции удалось подкупить одного из рабочих, и тот начал блуждать по городу, чтобы встретить Бородина. И наемнику повезло. Он встретил Петра Алексеевича в Гостином дворе и тут же сообщил в полицию. Вот и все, — сокрушенно вздохнул Айно. — Правда, Кропоткин долго не называл себя, может быть, это бы и помогло, но, на беду, хозяйка квартиры, где он проживал, встревожилась и заявила в полицию, что пропал ее жилец, князь Кропоткин. Устроили свидание, и женщина опознала Петра Алексеевича...

Сергей стоял у окна, неотрывно смотрел на заснеженный дворик, на палисадник, низенькие крыши домиков, над которыми поднимались, горбились другие, более высокие... Сколько же будет еще жертв? Может быть, действительно выход только в восстании, во всеобщем бунте, к чему призывает Бакунин... Однако ж... народ не готов, его надо обучить, убедить в необходимости бороться вместе со всеми, кому ненавистен самодержавный строй...

Айно, обогревшись, начал осматривать мастерскую.

— Так что же, вы здесь без меня начали? — расспрашивал. — Показывайте, показывайте... Инструмент приобрели хороший. А кожа так себе, жидковата. — Взял в руку и мял пальцами кусок.

— Это мы для пробы, — пояснял Морозов. — Козья. Чтоб подешевле.

— Ну, для пробы подходящая... А что делают у вас женщины? — спросил вдруг, поглядев на Олимпиаду.

— Это наша хозяйка, владелица мастерской. А остальные готовят дратву, гвозди...

Сергей краешком уха слушал, а мыслями был там, в Петербурге. Хотелось расспросить о типографии, которую осенью привезли из Швейцарии, однако сдерживал себя: не время, пусть потом, когда останутся наедине... «Наверное, до сих пор не оборудовали, — рассуждал, — Айно ведь ничего не привез. Жаль».

...Приближался вечер. Солнце, в течение дня так и не пробившееся сквозь толщу низких свинцовых туч, тусклым кругом опускалось за Плющихой, за причудливым рельефом крыш, дымоходов и труб. Город был серый, неприветливый, холодный. Кто-то в нем умирал, кто-то рождался, кто-то погибал от холода и голода, и кто-то объедался, млел в роскошествах; где-то там, в самых отдаленных уголках, скрытые от лихого глаза, работают товарищи — такие же, как они, люди, без колебания отдавшие себя борьбе с тиранией. И пусть они друг друга не знают, пусть никогда не видятся и, возможно, не увидятся, но сознание того, что рядом друзья, единомышленники, утраивает силы. А то, что они есть в Москве, ему известно. Мастерская Войнаральского, типография Мышкина, где налажен выпуск революционной литературы, и еще кое-что вызревающее, что в нужный момент выйдет на поверхность... А там «Киевская коммуна», кружки Одессы, Минска, Саратова...

— Друзья, — вдруг ворвался в его раздумья голос Олимпиады, — довольно грусти. Для нее еще будет время. Не так уж плохи наши дела, и не стоит, Сергей, тосковать!

Вот натура! Вулкан радости, смеха, шуток. Оставить все домашнее, ввергнуть себя в вечное беспокойство, в опасности — и, кажется, без тени печали, тоски, раскаяния.

Нелюдимо наше море,

День и ночь шумит оно...

Олимпиада пела приглушенно, лицо ее светилось бодростью, вдохновением. Постепенно в песню вплетались и другие голоса, звучали дружнее, согласованнее.

IV

Зима проходила относительно спокойно, если, конечно, не считать постоянного чувства тревоги. Кравчинский знал, предостерегали и петербургские товарищи, что жандармы не прекратили