Пролог - Николай Яковлевич Олейник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что тут за оказия? Кто такие? Откуда и куда? — нарочито громко обратился он к неизвестным. Крестьянин явно был подвыпивший, а точнее сказать — пьян, как, впрочем, и все остальные. Он часто переступал с ноги на ногу, лицо его было не в меру красным, почти бурякового цвета, и слушал он сотского не очень внимательно, только так, для порядка.
— Видимо, староста.
— Возможно, — перебросились словами арестованные.
— Вот здесь бы нам, Митя, поработать. Хотя бы с недельку.
— Да. А ты все же будь поосторожнее, Сергей. Разве можно так с конвоирами?
— Да ну их к черту, — махнул рукой Сергей. — Думаешь, старшине доложат? Послушают, пораскинут мозгами, а доложить побоятся.
— Однако не следует рисковать. И так неизвестно, избавимся ли мы от этой беды. Дело, видишь, принимает серьезный поворот. Иначе не препроводили бы нас к становому, не вели бы в такую даль.
Спор в толпе тем временем поутих, староста уже похлопывал конвоиров по плечам, на какое-то время те даже затерялись среди мужиков, но вот снова показались, направились к арестантам.
— Вот что, — сказал сотский, — здесь будем ночевать. Вас определят в сарай, там есть сено, выспитесь к утру. Да смотрите мне! — решил пригрозить на всякий случай.
— Бедняги. Такие молодые. За что же их? — спрашивали крестьяне.
— Это не наше дело, за что, — вмешался староста. — Разберутся. Наше дело — накормить, ночлег дать, а там — с богом.
Путников ввели в просторный, поросший густым, поблекшим от ранних заморозков спорышом двор, в глубине которого виднелся сарай.
— Входите в дом, — распоряжался староста. — Сегодня у нас престольный праздник святой Параскевы, не грех и выпить. — Он казался щедрым, гостеприимным, этот столп местной власти. Его словам не перечили.
Конвоиров и задержанных посадили за стол, пододвинули к ним еду, наполнили крепкой брагой большую глиняную чашку и поставили перед старостой.
— Ну, — сказал староста, поднимая обеими руками чашку, — перед всевышним все мы равны, все одинаковые, так что... с богом! — Отпив немного, он передал ее соседу, а сам взял ломоть ржаного хлеба, с наслаждением понюхал и потянулся к яствам.
Выпили и подорожные. За столом стало оживленно, глиняная посудина то и дело наполнялась хмельным напитком, ходила по кругу. Когда она пошла в очередной раз, сотский наклонился к старосте и заплетающимся языком сказал, кивая на арестованных:
— Может, им хватит?
— А это уж как они захотят, — стоял на своем староста. — Если они честные люди, то почему же с ними не выпить? А если тово... То тюрьмы им не миновать. А пока что пусть погуляют. Правду я говорю, а? — Он обвел посоловелым взглядом присутствующих. — Так-то. Пейте, ребята, да ума не пропивайте. Конь о четырех ногах и тот спотыкается. А вы... тово... всякое случается.
«Ребята» прикладывались к чашке с брагой, с аппетитом настоящих пильщиков налегали на разные яства, громко нахваливали хозяев да благодарили за угощение, изредка пристально поглядывая на своих заметно хмелевших конвоиров.
Ужин затягивался, уже сгустились сумерки, а крестьяне ели, пили, охрипшими голосами пели, обменивались солеными шутками, дымили едким самосадом.
— Известить бы своих, — улучив момент, шепнул товарищу Дмитрий.
— Надо бы, — согласился Сергей. — Но через кого?
— А наши стражи уже пьяненькие, — добавил многозначительно Дмитрий.
Радовались каждому очередному глотку браги, которую не переставали глушить конвоиры, а сами лелеяли тревожные мысли о побеге. Сидели смирные, спокойные, чтобы ни жестом, ни словом не вызвать подозрения; слушали пьяную болтовню, отвечали на вопросы любопытных, назойливых, старались казаться подвыпившими, — думали же только о том, как бы улучить момент да вырваться из лап, так внезапно их схвативших. Знали, что со времени своего исчезновения из Петербурга, как только пошли «в народ», их разыскивают и, видимо, теперь напали на след. А это означает — если попадут в руки жандармов, уйти вряд ли удастся. Единственное спасение — побег. И незамедлительный, потому что завтра, когда препроводят и сдадут становому, когда за ними захлопнется железная дверь тюрьмы, будет поздно.
Сельчане, сидевшие у старосты, уже не могли больше пить, многие из них клевали носом, все же еще раз пустили по кругу чашку с брагой и лишь после этого начали расходиться.
Когда в хате осталось совсем мало людей, староста тоже встал и, придерживаясь за край стола, встряхивая головой, словно отгоняя от себя какой-то призрак, провел широкой ладонью по влажному лицу, окинул мутным взором пространство и решительно сказал:
— А теперь... спать! Вы, — кивнул на конвоиров, — здесь, на полу, ложитесь... Их, — это уже относилось к задержанным, — отведите в сарай. Сторожами будете... — он назвал по именам нескольких из оставшихся в избе крестьян. — Разделите меж собою ночь и... смотрите! Головой поплатитесь, если...
Мужики попытались было возражать, но староста стукнул кулаком по столу, нашумел на них, и те, уладив меж собой, кому когда становиться на стражу, двинулись с арестованными к выходу. Но когда те переступили порог, сотский вдруг крикнул:
— Стойте! Останетесь здесь. Будем все спать на полу. Внесите им охапку сена, — сказал крестьянам.
Ледяным холодом повеяло в души задержанных, их сердца тревожно сжались. Нехотя вернулись, положили под скамьи свои узелки.
Вскоре принесли сено, разбросали по полу, сверху постелили рядно.
— Вот здесь и ложитесь.
— Ладно, пусть по-вашему. Да только из сарая они тоже никуда бы не ушли, — сказал староста.
Он еще немного потоптался и вышел во двор. С ним удалились и остальные гости. В хате сразу стало непривычно тихо, отдавало винным перегаром, висел густой табачный дым, пахло потом. Кто-то открыл окно, со двора повеяло свежестью, послышался шелест опавших листьев.
Сергей и Дмитрий легли,
