Наставник - Демина Карина

Теперь же все изменилось. И они готовы к переменам.

Власть не для избранных. Для каждого.

Хорошая приманка.

Вот только не все довольны. Все еще хмурится Кипактли, перебирает драгоценные камни. И мается, не зная, говорить ли. Кривит губы Советник Инуа.

– А дальше что? Как надолго этого вот… хватит? – он все-таки не выдерживает.

– Надолго. Пока дитя не войдет в женский возраст. Когда же оно уронит первую кровь и созреет для замужества, – Эзтли мягко улыбнулся. – Кому как не Совету нужно будет помочь ему с выбором? Пусть тот, кто разделит с ней трон, и не будет Императором в полной мере, но его дети вернут нам покой.

И гомон усилился.

– Помочь? – тихо спросил Владыка Копий. И не дожидаясь ответа, подхватил Верховного. Их провожали взглядами, растерянными и вновь же испуганными, ибо во времена нестабильные люди готовы были бояться любых перемен.

Пускай.

Там, за дверями огромного зала, его отпустили.

– Он не смирится, – Верховный озвучил снедавшие его сомнения. – Кипактли. Он не желает делить власть. Ко всему у него нет сыновей подходящего возраста. И внуков. Он постарается внести смуту.

– Если будет жив, – Владыка копий прикрыл глаза. Он молчал несколько мгновений и добавил. – Нельзя допустить смуты.

– Нельзя.

Верховный тоже задумался. И решился. Он посмотрел на свои руки, показалось, что сквозь повязку пробивается кровь. И в конце концов, почему бы нет? Он уже убивал. Так чем они, великие Советники, мудрейшие из мудрейших, лучше простых рабов? Ничем, если подумать.

Кровь у них тоже красная.

Разве что на вершину пирамиды поднять не получится.

– Никто не удивится, если боги отвернутся от наглеца, – нарушил молчание Верховный. – И нашлют на него болезнь.

Владыка копий поклонился.

– Я передам волю богов, – Верховный позволил рабам подхватить себя и усадить на носилки. – Вечером. Достаточно будет капли.

– Я позабочусь, чтобы эта воля была исполнена.

Глава 4

Миха постепенно выздоравливал.

Муторно.

Медленно.

Дни. Ночи. Хрен поймешь. Окна закрыты ставнями. Духота. Жаровни у кровати. В них сыплют травы, и в комнате, где и так воздуха почти нет, начинает пахнуть горелым. Ну и травами. От этого запаха голова раскалывается. И Миха вновь падает в забытье.

Возвращается.

Домой.

Самое странное было в том, что он прекрасно понимал, где находится. И что видимое им – лишь воспоминания. Но до чего же яркими они были! Он словно заново переживал. И ту треклятую дачу.

До чего нелепая смерть-то.

И мама наверняка расстроилась. И отец тоже. И ничего-то Миха сделать не может, оттого и чувствует себя виноватым. Это чувство вины, поселившееся внутри грызет, но не мешает.

Универ.

Запах столовки и свежие булки, которые привозят в буфет к одиннадцати. Тоска на паре по вышке, которую мозг напрочь отказывается воспринимать. Солнечный свет в золотых кудряшках Антоновой. Зануда страшная, даром, что старостой назначили, но кудряшки на солнце золотились.

Вкус мороженого.

Мамин суп, который она наливала и ворчала, что он, Миха, совсем потерялся с этим компом. А он пытался что-то ответить, но язык не слушался. И вправду ночь просидел.

Стадион.

И сердце колотится о ребра на четвертом круге. Спортсмен из него никакой, но он старается, потому как Демьянов – та еще зараза. С него станется зачет зажать.

Хрень.

Все хрень. Куча гребаных мелочей, которые вдруг складываются в полотно самой обыкновенной жизни. И пусть в ней не было ничего великого, но стало жаль.

И мороженого.

И кудряшек этих, в которые однажды Миха сунул бумажку, а Антонова не заметила и проходила целую пару, и всего сразу. Жаль до слез. До странного щемящего грудь чувства, названия которому не было. И Миха заплакал бы.

Если бы сумел.

Но слез не было. И он открыл глаза. Снова. Снова полумрак. Жаровни. Светящиеся факелы. Человек у постели. Человек сгорбился, но стоило Михе пошевелиться, как и он вскочил.

– Господин? – свистящим шепотом поинтересовался он.

– Пть, – выдавил Миха, понимая, что не заплакал он не от собственной крутости, а по причине жесткого обезвоживания.

Целительница, мать её. Могла бы и подумать.

– Да, господин, сейчас, господин.

Воду подали. И держали треклятый кувшин дрожащими руками. Миха чувствовал ужас человека в этой вот дрожи, в белых глазах, в странно-обреченном выражении лица. Вода же была тепловатой и кисловатой. Но он пил.

Скрипнула дверь. И человек вздрогнул, едва не выпустив кувшин. Вода потекла на пропитавшуюся потом одежду, на постель, и Миха еще подумал, что надо бы её тоже сменить.

– Иди, – тихо сказала Миара. – Пусть принесут теплую воду. И чистую одежду.

Человек ушел.

А вот оставаться наедине с этой стервой совершенно не хотелось. Тем более сейчас, когда Миха был слаб. А он был слаб. Он и руки-то с трудом поднимал. Голова кружилась. И хотелось лечь, забраться под одеяло и лежать, лежать.

Как в детстве.

Еще бы маму с её чаем, банку малинового варенья, мед и имбирь. Он даже согласен растирать грудь едкой смесью трав и жира, которую мама хранила в поллитровой склянке.

Глаза предательски защипало.

Нет, Миха не станет плакать. Не здесь. Не сейчас, когда на него смотрят столь внимательно.

– Зачем пришла? – теперь говорить получалось. Кое-как, каждое слово раздирало глотку.

Миара пожала плечами и шагнула навстречу.

Заорать?

Позвать на помощь? Второй раз у него не получится. Да что там, у него и в первый не получилось.

– Спокойно, – ледяная рука легла на лоб, и она слегка нахмурилась. – Жар держится. Но тебе уже лучше.

– Это вопрос?

– Нет. Я вижу, что лучше.

– Чудесно.

Миха замолчал. Во-первых, говорить было тяжело. Во-вторых, сам этот разговор дурацкий. Нелепый. Её ладони сдавили голову, заставляя наклониться влево.

И вправо.

Запрокинуть.

Она наклонилась, заглянула в глаза. И собственные её больше не казались темными. Напротив, выцвели, словно старый лед. И черты лица будто заострились. И выглядела она на редкость уставшей.

Наконец, его отпустили.

Отступили.

Скрипнула дверь, пропуская людей с ведрами. За ними внесли огромную бадью, которую поставили меж двух жаровен. Миара, подойдя к ним, снова сыпанула трав.

– Добить собираешься? – как ни странно, боль в горле отступила, да и в целом слабость, хоть и осталась, но уже не была настолько оглушающей. Во всяком случае, сидел Миха сам.

И встать, наверное, мог бы.

– Хотела бы, – Миара наблюдала, как в бадью лилась вода, ведро за ведром. Над водой поднимался пар, мешаясь с дымом. И запахло баней.

От запаха этого стало слегка не по себе.

Память.

Теперь она к Михе вернулась, пусть обрывками, мятая, но он был уверен, что рано или поздно, но разберется.

– Госпожа? – в комнате появилась женщина в темном платье.

Миха видел её.

Точно. Она приносила клятву мальчишке. И имя называла. Но для имени в больной Михиной голове места уже не осталась.

– Его надо вымыть. И переодеть. Кровать переслать. Матрас сжечь. Остальное тоже.

Спорить не посмели.

Миху подняли.

Раздели.

Сунули в воду, которая оказалась даже очень горячей. Миха и не заорал то исключительно из упрямства, и еще потому как треклятая магичка, оставшаяся в этой темной душной комнате наверняка ждала крика. А он зубы сцепил. Так и сидел, сгорбившись, кое-как вместившись в бадью, которая на проверку оказалась не такой и большой. Позволял себя натирать бурой жижей, тереть, смывать, снова натирать.

Миара молчала.

Слуги тоже молчали, но работали споро, выказывая немалую сноровку.

И только когда Миху вытащили из бадьи, завернули в огромную то ли уже простыню, то ли еще полотенце, Миара нарушила тишину.

– Бульон. Кашу. Пусть принесут. Вина тебе пока нельзя. Мяса тоже. Есть нужно понемногу, небольшими порциями.