Тигроловы - Анатолий Буйлов

— Ишь ты, шельмец! А я ишшо вчера, грешным делом, сомнение имел... Ну, ну, поглядим. — Савелий отстранился от дерева, с напускной строгостью прикрикнув на собак, вернулся к нодье.

— Ну, что там, Савелко, услышал?

— Да ниче не услышал. Тишина кругом да порядок. Собаки просто трусят, на домашние пирожки оглядываются. Да и свиноты кругом полно, всю сопку перевернули!

— Значится, говоришь, порядок? Ну и ладно, ешь давай, суп-то остыл, поди.

— Ты, отец, что-то заговариваться стал, — подозрительно поглядывая на отца, сказал Николай. — Где ты свиноту увидел? И какую это они сопку перевернули? Кабан да две чушки прошли по склону, а у него уж всю сопку перевернули. Не копытных собаки чуют, похоже, что зверь по нашей тропе идет. Может, медведь какой голодный привязался за нами да ждет подходящего случая?

— Кто его знает, может, и медведь, может, и ишшо кто... — пожал плечами Савелий, пряча усмешку в бороду, и с излишней торопливостью принялся крошить в миску с супом хлеб.

Евтей, покосившись на брата, тоже чему-то усмехнулся, но его усмешку невозможно было увидеть из-за густой бороды и усов. Только его большой и рыхлый нос покраснел и сморщился на мгновение да маленькие глазки под густыми бровями лукаво блеснули и тут же с серьезной озабоченностью глянули на Николая.

— Ты, племяш, нынче спать-то ложись поближе к огню, да карабин под бок положи... Так-то оно вернейше будет. Тигра, она сам знаешь какая прыткая, выберет чье мясо по-нежней — цап-царап! И — ходу. Нас-то она, стариков, не тронет — на што мы ей такие кудлатые да костлявые?

— А я, дядя Евтей, так и сделаю, — серьезно ответил Николай. — Если она придет и собаки залают, бабахну пару раз для собственного спокойствия, а вы уж не пугайтесь спросонья, предупреждаю заранее.

— Ты, Колька, не дури — сердито перебил Савелий. — Чтобы я таких речей не слышал. Забудь про карабин. Ты бабахнешь, а может, в соседнем распадке тигрица с тигрятами, нашумишь, и сорвутся они — гоняйся тогда за имя... Забыл уж, как гонялись возле Сибичей?

— Да я же пошутил, отец, — ты чего взъелся-то? — искренне удивился Николай и вновь подозрительно посмотрел на отца — таким сердитым он видел его редко. Николай отвык уже от подобного обращения и хорошо знал, что, если отец сердится, значит, случилось что-то важное. Он еще с детства усвоил, что в такие минуты, когда отец сердит, лучше ему не докучать. Поэтому Николай, еще раз с удивлением взглянув на отца, демонстративно замолчал. После чая он тотчас же улегся спать, выбрав высокую сторону, где и теплей, и... дыму больше.

Ночь прошла спокойно. И утром собаки уж не смотрели в сторону тропы.

«Видно, отстал зверь», — с облегчением подумал Николай.

«Знать, привыкли уже собачки к провожатому нашему», — удовлетворенно подумал Савелий, поглаживая бороду.

К вечеру второго дня тигроловы спустились в ключ Благодатный, нашли около устья брошенное, но еще годное для жилья зимовье и расположились в нем. Отсюда им предстояло искать тигрицу с тигрятами, следы которых в летнюю пору в одном из распадков видел кто-то из жителей Мельничного. Кроме того, и сами Лошкаревы отловили в этих местах два года тому назад одного, последнего у тигрицы детеныша — трехлетка весом сто десять килограммов. Тигрица, по расчетам Лошкаревых, если эти места не покинула, то еще в прошлом году должна была окотиться вновь и иметь теперь годовалых тигрят. Таких тигрят она старается водить как можно меньше и живет с ними на предельно малой территории — значит, найти их будет несложно. Да вот знать бы точно, что тигрица именно в этих местах, тут бы и камень с души долой, и никаких сомнений. Ищи и найдешь, рано или поздно — чего уж проще?

После ужина, когда Николай вышел из зимовья, Евтей тихим голосом спросил вдруг у брата:

— Савелко, а Савелко, что делать-то будем с Павлухой-то? У нодейки опять он мается — надо бы его сюда позвать, а?

— Да ты откуда узнал, что именно Павлуха идет?

— Откуда, откуда... В Мельничном видал его. А как собаки стали потом назад поглядывать, сразу и смекнул... Думал, отстанет вчера... Теперь уж до конца свою линию гнуть будет... Упрямый... Что делать-то, Савелко? Слыхал я краем уха, что с директором он из-за этого крепко столкнулся. Директор сказал: ежлив уйдешь на отлов — уволю и трудовую книжку замараю... Чего молчишь-то?

— А чо говорить? Я-то бы ничо, пушшай бы шел с нами. Да чо-то Николай не примат его никак. Надо бы ишшо с ним поговорить. — Савелий с опаской посмотрел на дверь и, понизив голос, добавил: — Теперь уж поздно, завтра утром спрошу, может, примет.

— Николай, Николай, — недовольно и громко проворчал Евтей. — Куга зеленая — вот кто твой Николай!

«Сам ты куга, — оскорбленно подумал Савелий. — Девок нарожал со своей Палагой, вот и завидуешь теперь». — Он и хотел так сказать Евтею, но вошел Николай, и братья, оба недовольные друг другом, принялись застилать нары пихтовыми ветками, «хозяйским» одеялом, изъеденным мышами и пахнущим прелью, разным тряпьем, в таежных условиях имеющим значение настоящей роскоши. Экономя свечку, спать легли рано. Избушка была, хотя и тесная, низенькая, но теплая. В печке монотонно шипели, потрескивая, толстые сырые поленья ясеня — «долгоиграющие пластины», как их называл Евтей. Сырые ясеневые поленья, действительно, очень долго горят в наглухо закрытой, без поддувала, печке — с торцов полена вода течет, шипит, пузырится, а снизу жар ровный, неподступный — хоть чугун расплавляй. Часов до двух горят такие «долгоиграющие пластины», а там еще одну топку подбросил в печь — вот и ночь прошла.

Проснулись тигроловы задолго до рассвета. Во время завтрака Савелий неуверенным голосом сказал, обращаясь к Николаю:

— Маракую, что не тигра и не медведь за нами ходит...

Николай резко отставил кружку с чаем, подозрительно уставился на отца.

— Павлуха Калугин идет за нами. Нодья его в ближнем распадочке, там, где кедрины сухие кучкой стояли...

— Ты что, отец, шутишь?

— Пошто шучу? Верно слово! Да ты выходил-то сейчас, неужто дым нодейный не чуял? Ветерок как раз оттуда тянет, вот и напахиват дымком...

— Так, значит, он все-таки нахальством решил добиться своего... Вот что, отец, — глаза Николая недобро сузились, круглое лицо его, теперь уже не розовощекое, а серое от выросшей щетины и копоти, сделалось начальственно строгим, — ты, я вижу, по-прежнему либеральничать хочешь с этим хамствующим молодым человеком?

— Какое либеральство? Ты что? — Савелий даже испуганно оглянулся на дверь. — Что ты такое несешь на отца родного, а? Говори, да не тово... Ишшо чего удумал! И Павлуху хамом тоже зря обзывашь — он охотник-промысловик и к делу своему тянется, к своей сошке, испытать себя хочет парень. Может, толк с человека выйдет! Правду, нет, я говорю, Евтей?

Евтей, пощипывая бороду, хмуро молчал, спрятав глазки под нависшими бровями, и нельзя было понять, на кого он смотрит. Он точно ушел в себя и слухом, и зрением — так бывает с ним, когда Евтей очень на что-то негодует, но изо всех сил старается этого не выказать.

«Как бы скандал не затеялся, — забеспокоился Савелий и в следующее мгновение уже пожалел о том, что начал разговор. Подумал с неприязнью о Калугине: — И в самом деле, ишшо из-за него раздору не хватало», — а вслух сказал примиряюще:

— Ты, Николай, не кипятись, ишшо молодой... а надо все тихо-мирно да полюбовно порешить.

— Ты бригадир — ты и решай! — раздраженно перебил Николай. — Развел кисель — теперь расхлебывай. А мое слово такое — всякому хамству надо давать отпор! Он думает, что хамством можно достичь всего. Он думает, что приятно и нужно ему — то непременно доставит пользу и удовольствие обществу, для меня, например. А я терпеть не могу таких хамоватых людей! И имей в виду, отец, если вы с Евтеем примете его в бригаду, тогда я уйду из бригады! И все, все на этом!

— Ну нет, так нет, пошто осерчал-то? Я ж к тому и вел разговор, чтобы все обсудить... — Савелий заискивающе посмотрел на Николая и Евтея.

— Ну вот, и давно бы так, — удовлетворенно кивнул Николай, вновь принимаясь за прерванное так некстати чаепитие.

Евтей, насупившись, молчал, опустив глаза на свои тяжелые ладони, беспокойно ерзающие по застеленному газетой столу. Это его движение не предвещало ничего хорошего. Савелий поморщился: «Быть раздору!»

Но Евтей не стал ни спорить с Николаем, ни убеждать его, только сказал глуховато:

— Высоконько ты взлетел, племяш, а голова-то слаба на высоту, оттого и сердечко уменьшилось, из души к горлу подошло...

— Это, уважаемый дядюшка, сплошная ваша демагогия, — невозмутимо возразил Николай. — Куда я взлетел — это мое личное дело. Как говорится: «Всяк сверчок знай свой шесток».

— Ну, конечно, тебе, сверчку, со своего шестка сподручней смотреть на нас, серых, неотесанных мужиков, да только не забывайся, кто поднял тебя на шесток-то. Сверчок — не орел, да и орлы от земли далеко не отрываются.