Тигроловы - Анатолий Буйлов

Проснулся Савелий Лошкарев задолго до рассвета: не спалось ему что-то, хотя нодья горела ровно и жарко, а в черном небе сквозь ветви елок, освещенных снизу трепетным огнем, проглядывали чистые яркие звезды, обещающие погожий день.

Неспокойно было у Савелия на душе, будто бы не по-людски этот нынешний, тридцатый по счету, сезон начался. Тридцать восемь тигров поймано за эти годы. Хорошо помнил Савелий, как ловил он своего первого тигра вместе с отцом и дедом, — что и говорить, волновался — зуб на зуб не попадал, и потом было много всяких волнений-приключений, иные эпизоды нет-нет да и явятся во сне, заставляя вздрагивать и сжиматься. Да, разное было, но вот такого смятенного состояния в душе, как нынче, Савелий, пожалуй, не упомнит. Отчего бы это? Неужто предчувствие? Неужто оттого, что идет Савелий ловить сорокового — рокового — тигра? Да нет же, не верит он в сороковое число. Ведь был же и сороковой медведь, и сороковой секач-кабан — пустое все это!

Савелий тихо встал, надел заиндевелую с одного бока шинель, с трудом натянул на ноги поверх войлочных чулок пересохшие, из сохатиной кожи улы, набрал в кастрюлю и чайник снегу и, поставив их на верхнее, уже наполовину сгоревшее бревно, стал ждать, когда снег растает и можно будет заняться приготовлением завтрака. Собаки Амур и Барсик, лежавшие метрах в четырех от полыхающей нодьи, вдруг подняли головы, навострили уши и, принюхиваясь, стали смотреть в ту сторону, откуда вчера пришли сюда. Савелий прислушался и сидел так в напряженной позе до тех пор, пока собаки не успокоились.

«Наверно, изюбр ходит, или чушки — табун, видать, рядом где-то стоит, вся пойма перетоптана. Табун большой, надо бы проверить, не пасет ли его тигрица. — Савелий попытался думать, где и как искать тигрицу, но мысли разбегались, как мураши от дымной головни. — Головня и есть я, — подумал Савелий. — Тридцать лет бегал за тиграми, ну еще два-три года побегаю, а дальше что? Кому передам свое ремесло? — Савелий посмотрел через пламя на спящего по ту сторону младшего брата своего Евтея. — Евтейка, хоть и младше, да уже и сейчас, вишь, каку сивую бороду отрастил — седой как лунь. — Савелий повернул лицо свое на сына, спящего на одной с ним стороне. — Николаю тоже, как я уйду, не продолжать мое ремесло. Здоровый мужик, умишком не обижен, но таежник плохой, бегает за отцом, как щенок на поводке. Тут бы надо человека наскрозь таежного, наскрозь зараженного тигроловством, да ведь нету такого человека — нету!»

Савелий с упреком посмотрел на спящего спиной к огню сына, заботливо накинул ему на ноги пустой рогожный мешок.

Из пятерых своих сыновей Савелий Лошкарев особенно отличал старшего, Николая, и не столько за то, что Николай вот уже десятый сезон помогает ему отлавливать тигров, сколько за то, что детство у мальчишки было самое трудное, но, несмотря на это, он все-таки выбился в люди, закончил институт и стал главным инженером хотя и небольшого, но очень важного предприятия — рембыттехники!.. Правда, и остальные сыновья, кроме младшего, служившего еще в армии, тоже все закончили институты: один стал учителем, другой геологом, третий прорабом, но эти их должности Савелий воспринимал как должное, гордился, конечно, радовался по-отечески, а вот истинной, большой гордости — не было. А Николаем гордился истинно, с трепетом и даже чуть-чуть побаивался его. Вероятно, эта боязнь и трепет появились с той поры, когда Савелий побывал в гостях у сына в его роскошной квартире, проехался с ним на его служебной машине по городу, а затем по территории предприятия.

— Ну как, отец, видал мое хозяйство? — спросил тогда Николай не без гордости.

— Ишшо бы не видать! И неужто все тут тебе подчинено?

— Все, все, отец, только директор выше меня. Ну да плох тот инженер, который не мечтает быть директором...

«Вот он каков, старший сын Лошкарева Савелия! И как тут не гордиться... Но, с другой стороны, и досадно иногда бывает — ведь ни один из сынов не пошел по отцовской дорожке. Брезгуют охотничьим ремеслом? Зазорным его считают? Наверно, так и есть — зазорным считают, как дворницкую профессию. Но побаловаться охотой не прочь, и охотничьими трофеями не гнушаются. Как же могут тогда они с презрением смотреть на мою дорожку? Почему Павел Калугин охотно пошел по отцовской дорожке? А мои сыновья побрезговали? Разве Павел дурней моего Николая? Да нет же! Ни в чем Павел не уступит Николаю...»

Закипела вода в кастрюле. Лошкарев встрепенулся, высыпал в кастрюлю три пачки концентрированного супа, затем изрезал соломкой кусок колбасы и бросил туда же. «Пора, однако, будить ребят».

— Эй, барсуки! Ну-ко вставайте! Ишшо не выспались, нежутся, понимашь, как девицы красны. Тигра поди всю тропу истоптала нашу — маракует, как бы собак половчей уташшить, — тигроловы!

Едва обтерев снегом закопченные смолистым кедровым дымом лица и утершись, кто полой шинели, кто рукавом, а кто и тыльной стороной рукавицы, мужики принялись торопливо завтракать. Собаки, которым было брошено по четвертушке хлеба, проглотив каждая свою порцию, смотрели не на своих жующих хозяев, а в низовья поймы. Рыжий Амур даже цепочку натянул: уж очень там внизу что-то интересное происходит!

— А может, тигрицу почуяли? — сказал Николай, вопросительно поглядывая на отца.

— Кто его знает, племяш, — вместо Савелия ответил Евтей, споласкивая миску чаем и пряча ее в мешок. — Может, и в самом деле она шастает, чо зря гадать. Ежлив она, дак куда ей деться, все одно след ее пересекем да выясним, а ежлив не она, так, значит, не она...

— Очень вразумительно вы мне, дядюшка, все объяснили, — усмехнулся Николай, подставляя Евтею свою кружку, и передразнил: — «Ежлив она — значит, она, ежлив не она — значит, не она».

Молча наполнив племянникову кружку чаем и не ответив на его усмешку, Евтей повернул к брату грубое лицо, заросшее почти до самых глаз седой бородой.

— А что, Савелко, как думашь, ежлив мы пойдем к Благодатному не поймой, а через Ишимовскую седловину, не лучше ли обернется дело? Может, там, на кедровых-то носках, свиноты поболе, глядишь, и следок ее подсекем между делом. Кедровые носки перережем, и сразу картина ясная: ежлив тут она — значит, тут... — Евтей на полуслове осекся; его глубоко посаженные, маленькие карие глаза сердито покосились на племянника.

— Дельно сказал, Евтеюшко, дельно, — охотно согласился Савелий. — Оно, правда, дольше идти, днем позже придем, так зато все носки и ключики перережем, авось и встренем, где след ее.

Собаки опять забеспокоились, смотрели по-прежнему все в одну и ту же сторону. Высказав по этому поводу несколько предположений, тигроловы, напившись чаю, торопливо засобирались в путь. Уже рассвело, но солнце еще пряталось где-то далеко за сопками, и снег казался чисто-голубым, без теней, а тайга стояла вокруг темная, неуютная и молчаливая, точно в тяжком каком-то раздумье, и не хотелось людям уходить от жарко и приветливо полыхающей нодьи, от угретого приютного места, ставшего за одну ночь словно бы частичкой родного дома.

Павел ушел от своей нодьи на восходе солнца. Шел он неторопливо, ведь спешить ему было некуда: главное для него сейчас — соблюдать дистанцию, не приближаться к тигроловам на такое расстояние, чтобы они услышали его, но слишком и не отставать от них. Он понимал, что соблюсти необходимую дистанцию ему при всем старании не удастся, рано или поздно тигроловы услышат и увидят его, но хотелось, чтобы это случилось как можно позже. Нет, он вовсе не опасался того, что тигроловы, обнаружив преследователя, попытаются прогнать его: они уже не смогут ни прогнать его, ни помешать ему. Другое смущало Павла: он боялся увидеть на лицах тигроловов презрение и насмешку. «Да и в самом деле — не смешон ли ты, Павел Калугин? Не похож ли ты сейчас на упрямого мальчишку, и прилично ли выглядит то, что ты совершаешь?» Так, терзаясь сомнениями, то стыдясь, то оправдывая себя, Павел между тем шагал и шагал по следам тигроловов, а следы их то вонзались в густые заросли молодого пихтарника, то петляли среди могучих кедров, то ложились светлой извилистой строчкой на белые прямые ленты старых тракторных волоков, уже успевших зарасти двухметровой березовой и осиновой порослью. На старых вырубках лес был либо совсем молодой, либо перестойный, и почти нигде не виднелась тут пышная светло-зеленая шевелюра кедра, и, быть может, потому этот редкий, насквозь просматривающийся лес казался Павлу жалким и сиротливым; иные деревья напоминали ему покосившиеся телеграфные столбы, опутанные клубками ржавой колючей проволоки. Правда, было здесь просторно и светло, но это не прельщало ни зверя, ни птицу: неуютно они себя чувствовали на этом участке земли, с которого как будто бы гигантский динозавр объел сочные и живительные ростки, а остальное, что похуже, безжалостно повытоптал. Неуютным, промозглым сквознячком тянуло здесь отовсюду; только один изюбр охотно посещает старые поруба, лакомясь молодыми стеблями колючей аралии, прикосновение к шипам которой вызывает у человека жгучую боль. Из птиц же чаще всех прилетали на вырубки дятлы, деловитый перестук их слышался тут почти непрерывно, от восхода солнца и до заката. Не зря, не зря прилетают сюда дятлы-доктора и стучат, стучат, стучат...