Плотина - Иван Виноградов

Он направился в бригаду Шишко с тайной надеждой, что и там как-нибудь наладилось дело. И попал как раз к такому моменту, когда над выгородкой висела, укоризненно покачиваясь, пуская струйки воды, полная бадья, крановщик из своего поднебесья гудел сиреной, требуя опорожнить посуду, а в самой выгородке пыхтели трое бетонщиков и сам Шишко, нарядившийся в желтый жилет стропальщика. Пока не было бадьи, он работал ручным вибратором, а теперь, бросив вибратор, спешил, тяжело увязая в сыром бетоне, на свободное место — принимать бадью. Остальные тряслись над работающими вибраторами. Их дожидалась еще одна порция бетона.

— Ну что, ударнички, зашиваетесь? — громко спросил Юра, возвышаясь над бортом и морщась от налипающего на лицо снега.

— Не видишь, сколько нас? — огрызнулся бригадир.

Юра еще с тех дней, как был сменным прорабом и особенно много времени проводил в бригадах, так и остался для многих просто Юрой, и к нему почти весь участок, по крайней мере все бригадиры обращались на «ты». Хорошо это или плохо для авторитета руководителя, он пока что не знал да и вряд ли сумел бы что-то изменить теперь. Оставалось положиться на время, которое само расставляет людей по ранжиру и определяет, кого называть по имени-отчеству, кого до седых волос по имени, а кого и по кличке…

— За то, что вас мало, благодарите своих друзей, — ответил Юра бригадиру.

Шишко промолчал, но один бетонщик, расслышав разговор, вставил:

— Благодарности начальство выносит, а наше дело — знай вкалывай.

— Я-то вынесу! — пообещал Юра. — Но на вашем месте я тоже устроил бы им…

— Темную, что ли?

— Можно и на свету.

Впрочем, не было никакого смысла вот так препираться или кого-то заочно прорабатывать — надо было прорабатывать бетон. Если в начале смены у них такая запарка, то и всю смену будут трепыхаться, как рыба в сачке. Чего доброго, еще бетон «закозлят». Отец разобидится. «В такой-то день!» — скажет.

Юра спустился в выгородку и пошел по сырому месиву к свободному вибратору. Надо поддержать у ребят дух и помочь выбраться из затора.

Взявшись за ручки вибратора, он повытащил его из бетона и включил. Вибратор затрясся, задергался в руках, будто хотел вырваться, не желая подчиняться чужому. Но Юра уже вспомнил все его повадки и не мешал ему ни трястись, ни дергаться, ни тем более погружаться в сырую массу, пахнущую не то болотом, не то прогрессом. Сложный аромат научно-технической революции… Двое других бетонщиков тоже поочередно вонзали в бетон вибраторы и сами врастали ногами в вязкую массу. Бригадир, опростав бадью, взялся за лопату и начал выравнивать да приглаживать бетон у стенки опалубки. А внизу под плотиной гулко бухнулась о землю неловко опущенная крановщиком пустая бадья, фыркнул нетерпеливый «белаз», пододвигаясь к ней кузовом, чтобы в одно опрокидывание снова наполнить ее.

Передышки теперь не будет, пожалуй, до самого обеденного перерыва, определенного каждой бригаде по специальному графику и рассчитанного только на то, чтобы спуститься вниз, дойти до котлованной столовки, громко названной «Столичная», побросать в рот достаточно сытный (если взять два вторых) обед, выкурить сигарету и вернуться в выгородку.

Юра быстро вспотел в своей нейлоновой, на подкладке, куртке и заметил, что ветер стих и начало пригревать солнце. Оно выглядывало из-за туч все чаще и светило все дольше. От высоких берегов било в глаза белое яркое отражение. Река сверкала мелкими, как чешуя, бликами и накатывала на перемычку сплошным серебряным наплывом, непрерывным и нескончаемым, словно какие-нибудь излучения. Уровень ее, кажется, поднялся, воды стало больше, она чуть-чуть угрожала. С праздничной улыбкой, весело, но все-таки предупреждала: «Вы со мной не очень-то шутите, ребята, я ведь ого-го-го какая!..» А на скалах и в логах лежал и дразнил глаз этот неурочный и тоже праздничный весенний снег. Голубым и белым стал мир. Тихо было. Только привычные, незамечаемые звуки стройки не прекращались поблизости и в отдалении. Природа же вокруг словно бы погрузилась в самосозерцание — и похоже было, что понравилась сама себе в нынешнем ангельском одеянии. Затаила дыхание. Широкой ясной улыбкой озарился весь чуть замороженный (а может, и завороженный) лик ее, и она нежилась теперь под солнышком, исходя свежей здоровой истомой. А в воздухе было что-то такое, что бесхмельно пьянило, размаривало и будоражило, рождая мечты и отвагу.

— Ну, парни, пошли теперь к девчатам, — сказал Юра, щурясь от снега. — Обед!

Вечером у Николая Васильевича собрались все Густовы и двое бывших фронтовиков с женами — Григорий Павлович Воробьев, начальник участка бурения и цементации, работающий вместе с Николаем Васильевичем уже на третьей ГЭС, и, конечно, Мих-Мих. Понемножку пили, много говорили, причем о войне больше всех рассказывал Мих-Мих, успевший попасть на фронт только в сорок пятом, к заключительным боям. Спели потом любимую песню Николая Васильевича — «Под ракитою зеленой русский раненый лежал». Она была длинной и грустной, но здесь певали ее и раньше, так что всю до конца помнили — и ветераны, и младшие Густовы, и даже невестка Густовых Люся, жена второго сына Сергея, недавно отделившегося от родителей. У Люси был хороший голос и слух, и в общем-то песню вела она.

Так и приближался этот вечер к своему завершению, и в какой-то момент Николай Васильевич уловил, что завершается он неожиданно грустно. Неожиданно и неправомерно. Тогда он встал и предложил такой тост:

— За Победу мы выпили, за наших славных женщин тоже, а теперь давайте-ка за самих себя, за всех «гидриков», за то, как мы живем и обживаем дикие берега рек, ставим плотины и «гэсы» — и все дальше, все глубже забираемся в сибирские углы. Разве мы и теперь не герои? Пока есть такие люди, всегда будут победы и на мирных фронтах — важные победы и необходимые. Потому что наши плотины не только напор воды сдерживают, но и некоторых любителей «поднажать на Советы». Потому что пока есть энергия — есть все!.. Я не слишком торжественно? — вдруг остановил он себя.

— Нет, Коля, в самый раз! — ответил ему Воробьев, бывший танкист.

— А я вижу, что нам опять придется пить стоя, — заулыбался Мих-Мих, который слушал хозяина дома с какой-то сочувственной грустцой, как будто жалел его.

Встали все, включая и женщин, и действительно возникла некоторая торжественность, которую приняли и разделили и младшие Густовы, тоже сознающие свою причастность к серьезным здешним делам. Они, конечно, понимали, что сегодняшнюю их работу не сравнишь с той работой старших, которая увенчалась Девятым мая, но все-таки, все-таки. Здесь и они стояли сегодня вровень со старшими, а на плотине молодежь главенствует давно и прочно. И оставит свой материальный привет будущему, отпечаток своей судьбы… В сущности, каждому поколению выпадают в молодости свои крупные задачи и дела, надо только не проглядеть их и не обойти сторонкой..

— А вот интересно, — проговорила лишь недавно присевшая к столу Зоя Сергеевна, — какими мы стали бы теперь, если б не война?

— Остались бы несовершеннолетними, — живо отозвался Мих-Мих, которому в начале войны не было и семнадцати.

А Николай Васильевич — серьезно:

— Хуже не стали бы, Зоя.

— Ты думаешь?

— Тут и думать нечего.

— А с другой стороны, мы и сложились, и показали себя на войне, — заметил Григорий Павлович.

— Совсем неплохо, надо сказать, — подхватил Мих-Мих.

И опять оживились ветераны, опять вернулись к своему славному и страшному прошлому, начали сопоставлять его с сегодняшней жизнью и тут, конечно, не обошли вниманием сегодняшнюю молодежь, которая не знала войны.

— Я вот гляжу иногда, — начал старый танкист, — на какого-нибудь своего лохматого гитариста и думаю: а как он повел бы себя в танке? Когда сталь на сталь?

— Так, как надо, Григорий Павлович, — неожиданно, чуть ли не впервые за весь вечер подал свой голос младший сын Густовых Сергей, полномочный, так сказать, представитель нынешних «гитаристов». Сам он, правда, не умел ни играть, ни петь, но обожал тех, кто умеет, работал вместе с ними на плотине и потому поспешил вступиться.

— Ты уверен, Сережа? — спросил Григорий Павлович серьезно и с полным довернем.

— Ну!

Все немного помолчали, ожидая, что он скажет еще, но длинных речей ждать от Сергея не стоило. Его вообще считали в семье несколько странным, хотя все любили. Он не захотел после школы ни в институт, ни даже в техникум, а пошел на плотину газосварщиком. «Это же блеск! — объяснял он свой выбор. — В пятьдесят лет — на пенсию, и занимайся чем хочешь». «А чем ты хотел бы, Сережа?» — надеясь услышать о какой-то красивой мечте, спросила тогда Зоя Сергеевна. «Кто его знает!» — отвечал Сергей. «А вот Юра…» — «Так это Юра!»

Однако жениться он успел раньше своего старшего брата и восседал теперь на диване рядом с суровенькой, но симпатичной Люсей, а за их спинами топтался и сопел, лез под руку, требуя внимания, Сережа-маленький, Сергей Сергеевич, как именовали его с самых пеленок.