Вечера с мистером Муллинером - Пелам Вудхаус

Ланселоту казалось, что жизнь прекрасна и полна радостей. Он наслаждался настоящим, не вспоминая прошлого.

Но как верно подмечено, прошлое неотделимо связано с настоящим, и нам не дано предугадать, в какой момент оно взорвет у нас под ногами бомбу замедленного действия. В один прекрасный день, когда он вносил мелкие изменения в портрет Бренды Карберри-Пэрбрайт, в студию вошла его нареченная.

Он ожидал ее, так как в этот день она отбывала на трехнедельный отдых на юге Франции и обещала заглянуть к нему по дороге на вокзал. Ланселот отложил кисть и воззрился на Глэдис Бингли с пылкой страстью, в тысячный раз ощущая, как он обожает каждое чернильное пятнышко на ее носике. Она стояла в дверях, вихры коротко подстриженных волос торчали во все стороны, как прутья метлы, и зрелище это проникало в самые глубины его сердца.

– Наше вам, Рептилия! – сказал он с неизъяснимой нежностью.

– И с кисточкой, Червячище, – отозвалась Глэдис, сияя девичьим обожанием сквозь монокль в левом глазу. – У меня ровно полчаса.

– Ну что же, – сказал Ланселот, – полчаса пролетят быстро. А что это у тебя в руке?

– Письмо, олух. А ты думал что?

– Откуда оно у тебя?

– У дверей я столкнулась с почтальоном.

Ланселот взял у нее конверт и изучил его.

– Ох! – сказал он.

– Что случилось?

– Письмо от моего дяди Теодора.

– А я и не знала, что у тебя есть дядя Теодор.

– Еще как есть. И уже много лет.

– Так о чем он тебе пишет?

– Если ты способна прикусить язык на две секунды, то сделай это, – предложил Ланселот, – и я введу тебя в курс дела.

Звонким голосом, который, как и у всех Муллинеров, даже самого дальнего родства, отличался мелодичностью и четкой артикуляцией, он прочел следующее:

Резиденция настоятеля,

Болсовер,

Уилтшир.

Дорогой Ланселот! Как ты уже, конечно, знаешь из «Церковных вестей», мне предложили и я принял вакантную епархию Бонго-Бонго в Западной Африке. Я отплываю немедленно, дабы приступить к возложенным на меня новым обязанностям.

Подобные обстоятельства вынуждают меня подыскать надежный приют для Уэбстера, моего милого котика. Увы, сопровождать меня он не может, ибо вредность климата и отсутствие надлежащих удобств могут совсем подорвать здоровье того, чей организм, увы, не отличается крепостью.

Посему я отправляю его по твоему адресу, мой милый мальчик, в корзине, устланной соломкой, с полной уверенностью, что ты примешь его ласково и заботливо.

С наилучшими сердечнейшими пожеланиями

Когда Ланселот кончил читать это послание, в студии на минуту-другую воцарилось задумчивое молчание. Наконец его прервала Глэдис.

– Ну и нахальство! – сказала она. – Я бы ни за что не согласилась.

– А почему?

– Зачем тебе кот?

Ланселот поразмыслил.

– Бесспорно, – сказал он, – будь у меня полная свобода рук, я предпочел бы не превращать мою студию в кошачий приют. Но тут особые обстоятельства. Последние несколько лет мои отношения с дядей Теодором были несколько натянутыми. Собственно, можно было сказать, что мы расстались навсегда. И мне сдается, что он смягчился. Я бы уподобил это письмо оливковой ветви. Если я ублажу его кота, то, пожалуй, получу право слегка подоить дядюшку, как по-твоему?

– Так он богат, зануда этот? – с интересом спросила Глэдис.

– Очень и очень.

– В таком случае, – сказала Глэдис, – считай, что я беру свои возражения назад. Солидный чек от благодарного котолюба, бесспорно, придется весьма кстати. Мы бы смогли пожениться уже в этом году.

– Вот именно, – подтвердил Ланселот. – Гнусная перспектива, конечно, но раз уж мы решили, то чем скорее покончим с этим делом, тем лучше, верно?

– Абсолютно.

– Так заметано: я беру опеку над котом.

– И правильно делаешь, – сказала Глэдис. – А пока ты не мог бы одолжить мне гребешок? У тебя в спальне имеется такая штука?

– А зачем тебе гребешок?

– Да мне за обедом суп в волосы попал. Я сейчас.

Она выбежала за дверь, и Ланселот, вновь взяв письмо, обнаружил, что не прочел его продолжения на обороте листка.

А там было написано следующее:

P.S. Посылая Уэбстера в твой дом, я действую не только из желания устроить верного друга и товарища наилучшим образом, но мной движет и иное побуждение.

Я полагаю, что общество Уэбстера окажется неизмеримо полезным для тебя как в моральном, так и в воспитательном отношении. Смею надеяться, что его появление под твоим кровом явится поворотным моментом в твоей жизни. С неизбежностью пребывая среди распущенной и безнравственной богемы, в этом коте ты обретешь пример достойного поведения, который, без сомнения, послужит противоядием от отравленной чаши соблазнов, каковую, надо полагать, к твоим губам подносят ежечасно.

P.P.S. Сливки только днем, а рыбу не чаще трех раз в неделю.

Ланселот перечитывал эти наставления во второй раз, когда в дверь позвонили и он увидел на крыльце мужчину с корзиной, закрытой крышкой. Корректное «мяу» из ее недр не оставило сомнений в содержимом, и Ланселот отнес корзину в студию, где разрезал бечевку.

– Э-эй! – рявкнул он, подойдя к двери.

– Что еще?! – взвизгнула сверху его нареченная.

– Кот прибыл.

– Хорошо. Сейчас спущусь.

Ланселот вернулся к корзине.

– Здорово, Уэбстер! – сказал он бодро. – Как делишки, приятель?

Кот не ответил. Он сидел, склонив голову, умываясь и причесываясь, как и принято после железнодорожного путешествия.

Для облегчения этих гигиенических операций он вытянул одну ногу, держа ее на весу. И тут Ланселоту вспомнилось старинное поверье, о котором он в нежном детстве услышал от своей нянюшки. Если, сказала эта женщина, подкрасться к кошке, когда ее нога вытянута на весу, и дернуть за эту ногу, загадав желание, то желание это сбудется не позже чем через тридцать дней. Такое вот милое суеверие, и Ланселот решил, что теорию следует проверить на практике. А потому он с опаской подкрался и уже протягивал руку в намерении дернуть, когда Уэбстер опустил ногу, обернулся и поднял глаза.

Он поглядел на Ланселота, и внезапно Ланселот мучительно осознал, какую недопустимую вольность чуть было себе не позволил.

До этого мгновения Ланселот Муллинер (хотя, казалось бы, постскриптум дядюшкиного письма должен был его насторожить) понятия не имел, какого кота он принял под свой кров. Теперь в первый раз он посмотрел на Уэбстера внимательно и увидел его как единое целое.

Уэбстер был очень большим, очень черным. Он производил впечатление кота сдержанного, но крайне глубокого. Потомок старинного церковного рода, чьи предки церемонно ухаживали за своими избранницами под сенью соборов и на кирпичных оградах епископских дворцов, он обладал тем благолепием манер, какое отличает князей церкви. Его чистые глаза смотрели ясно и невозмутимо и, казалось, проникли в самые дальние уголки души Ланселота, который не замедлил почувствовать себя ужасно виноватым.

Когда-то давным-давно, в дни своего буйного детства, Ланселот, проводя летние месяцы в резиденции настоятеля, настолько забылся под влиянием лимонада и первородного греха, что пульнул в ногу старшего каноника из своего духового ружьеца. А обернувшись, обнаружил, что гостивший у настоятеля архидьякон наблюдал всю эту сцену в непосредственном его тылу. И то, что он почувствовал тогда, встретив взгляд архидьякона, Ланселот ощутил теперь под безмолвным взором Уэбстера.

Уэбстер, правду сказать, бровей не поднял. Но потому лишь, сообразил Ланселот, что таковых у кота не имелось.

Ланселот попятился, залившись краской.

– Прошу прощения, – пробормотал он.

Наступила пауза. Уэбстер продолжал сверлить его взглядом. Ланселот отступил к двери.

– Э… извините… я на минутку, – промямлил он и, бочком выбравшись из комнаты, помчался наверх в полном расстройстве чувств.

– Знаешь… – начал Ланселот.

– Ну, что еще? – спросила Глэдис.

– Тебе зеркало больше не нужно?

– А что?

– Э… я подумал, – сказал Ланселот, – что мне надо бы побриться.

Девушка изумленно уставилась на него:

– Побриться? Так ты же брился всего позавчера.

– Знаю. И все-таки… то есть… ну, в знак уважения. Кот, понимаешь?

– Что – кот?

– Ну, он как бы ожидал, что я… Сказано, собственно, ничего не было, но понять было нетрудно. Вот я и подумал, что быстренько побреюсь и, может быть, переоденусь в мой синий шерстяной костюм.

– Наверное, ему пить хочется. Дай ему молока.

– Ты думаешь, можно? – сказал Ланселот с сомнением. – Понимаешь, я ведь не настолько близко с ним знаком. – Он помолчал, а потом продолжал нерешительно: – И вот что, старушка…

– А?

– Я знаю, ты не рассердишься, что я об этом упоминаю, но у тебя нос в чернильных пятнах.