Мой Михаэль - Амос Оз

Потом, в темноте, мы шли к шоссе. Дорога, по обеим сторонам которой выстроились кипарисы, соединяет Тират Яар с шоссе, ведущим к Иерусалиму. Жесткий ветер колол лицо. В закатных сумерках виднелись горы Иерусалима и, казалось, замышляли недоброе. Михаэль шагал слева. Молчал. Не нашел для меня ни единого слова. Он был чужим, и я была чужой. Я помню странный миг: нехорошее острое чувство пронзило меня — я не бодрствую и не пребываю в настоящем времени. Все это уже однажды со мной происходило. Или кто-то много лет назад сурово предупредил меня, чтобы не ходила я в темноте по этой черной дороге в компании со злым человеком. Время перестало быть размеренным и ритмичным. Его течение расщепилось на несколько прерывистых потоков. Это было в детстве. Или это сон. Или какая-то жуткая история. Вдруг меня обуял ужас перед человеком, идущим в темноте слева, не произносящим ни слова. Поднятый воротник пальто упирался в его подбородок. Фигура его тонка, будто он — тень. Черная кожаная студенческая фуражка, надвинутая на глаза, скрывала большую часть лица. Кто это? Что ты о нем знаешь? Не брат твой, не родственник, не друг детства, а чужая тень, в пустынном месте, в темени, в поздний час. Вдруг он нападет на меня? Может, он болен? Ни один человек не сказал тебе о нем ни единого слова. Почему он не говорит со мной? О чем размышляет? Зачем притащил меня сюда? Какие планы строит? Ночью. За городом. Я одна. Он один. А что, если все, что он мне рассказал, — обдуманная ложь? Он вовсе не студент. И не Михаэль Гонен. Он сбежал из психушки. Он очень опасен. Когда это уже было со мной в прошлом? Кто-то мне уже давно говорил, что именно так случится несчастье. Что это за протяжные голоса, доносящиеся со стороны темного поля? Даже свет звезд не пробивается сквозь кроны кипарисов. И в садах кто-то есть. Если я закричу, заору, кто меня услышит? Чужак прибавил шагу, ступая твердо и резко, не считаясь со мной. Я намеренно отстала, но он и не заметил. Зубы стучали от холода и страха. Воющий зимний ветер хлестал нещадно. Этот замкнувшийся человек не принадлежал мне; напротив, он был далек, глубоко погружен в себя, будто я — это только его внутренняя мысль, я не существую. «Михаэль, мне холодно». Он не слышит. Может, я не произнесла это вслух. Я закричала изо всех сил:

— Мне холодно, и я не могу бежать так быстро.

Как человек, которого оторвали от его мыслей, Михаэль бросил мне:

— Еще немного. Еще немного, и мы выйдем к остановке. Терпение.

Сказал и снова замкнулся, утонул в своем широком пальто — и исчез. Горло мое сжалось, и глаза наполнились слезами. Я была обижена. Унижена. Боялась. Мне нужна была его ладонь. Я знакома только с ero ладонью, а его я совсем не знаю. Совсем.

Холодный ветер переговаривался с кипарисами шепотом, исполненным враждебности. Радость исчезла из мира и нигде ее не было: ни в кипарисах, ни в осыпающейся дороге, ни в горах, темнеющих окрест.

— Михаэль, — предприняла я отчаянную попытку, на прошлой неделе ты говорил, что слово «лодыжка» кажется тебе красивым. Ради Бога, скажи, знаешь ли ты, что туфли мои полны воды, и лодыжки болят, будто я иду по полю, усеянному колючками?

Михаэль вдруг обернулся, порывисто, пугающе. В полумраке он уставился на меня растерянными глазами. Передо мной оказалась его мокрая щека, теплыми губами он впился в мою шею, будто ребенок, сосущий грудь. Весь дрожал. Холодным и мокрым было его лицо. И выбрит он на этот раз плохо. Каждую щетинку на его подбородке я ощущала собственной кожей. Так приятна на ощупь грубая ткань его пальто — будто погружаешься в теплый, тихий поток. Он расстегнул пуговицы пальто, прижал меня к себе. Мы были вместе. Я вдыхала его запах. И тогда почувствовала, что он существует. И я тоже. Я не была одной из мыслей, притаившихся в нем, а он не был страхом, что во мне. Мы были реальностью. Я ощутила его сдерживаемую панику. Я наслаждалась ею. «Ты мой», — шептала. «Никогда не отдаляйся», — шептала. Мои губы коснулись его лба, его пальцы отыскали мой затылок. Ero прикосновение к затылку было стыдливым и осторожным. Дрожь била нас. Вдруг я вспомнила про ложечку в его пальцах, там, в буфете «Терра Санта»: как хорошо ей было в его руке. Если бы Михаэль был злым человеком, то и пальцы ero были бы злыми.

VII

3а две недели до свадьбы мы с Михаэлем отправились в Холон — познакомиться с его отцом и тетушками, и в кибуц Ноф Гарим — познакомиться с моей матерью и семьей брата.

Квартира его отца была тесной и мрачной: две комнаты в комплексе «Жилье для рабочих». В день нашего приезда в Холоне были перебои с электричеством. Иехезкиэль Гонен представился мне в свете закопченной керосиновой лампы. Он был простужен и не хотел поцеловать меня, чтобы не заразить накануне свадьбы. Был он в коричневом домашнем халате. Лицо казалось серым. Заявил, что отдает в мои руки удивительного гения — его Михаэля. Сказав это, Иехезкиэль Гонен смутился и пожалел о своих словах. Попытался сделать вид, будто это шyтка. Смущенный и испуганный, перечислил старик все болезни, которыми переболел Михаэль в детстве. Особо остановился на тяжелой ангине, которую перенес Михаэль в десять лет. И в конце подчеркнул, что с тех пор, как исполнилось Михаэлю четырнадцать, он ни разу не болел: несмотря ни на что, наш Михаэль — парень здоровый, хотя и не из самых крепких. Я вспомнила, что покойный отец, продавая подержанный радиоприемник, говорил с покупателями подобным образом: откровенно, разумно, сдержанное дружелюбие, незаметные, но упорные усилия понравиться.

Изысканно вежлив был Иехезкиэль Гонен, обращаясь ко мне. С сыном едва обменялся двумя словами. Только сказал ему, что был удивлен безмерно, получив письмо с сообщением о свадьбе. Чай или кофе он, к сожалению, предложить не может, потому что электричества нет, а керосинки или примуса в его хозяйстве не имеется, нет и газовой плитки. Когда еще жива была Това, благословенна ее память … Това — это мать Михаэля … Если бы удостоилась быть с нами в этот час, все выглядело бы торжественней. Она была особенной женщиной. Но он не будет говорить о ней, поскольку не хочет смешивать радость с печалью. Наступит день, и он еще расскажет мне очень грустную историю.

Чем же он может нас угостить? О, шоколадом.

И вправду, как человек, вспомнивший, что пренебрег священным долгом, Иехезкиэль Гонен, порывшись в тумбочке, извлек коробку конфет, старинную бонбоньерку, перевязанную ленточкой, в цветной оберточной бумаге: «Берите, берите, дорогие детки, пожалуйста, угощайтесь».

Виноват, не совсем понял, что именно я изучаю в университете? А-а, да, понятно, ивритскую литературу. Отные он это запомнит. Под руководством профессора Клаузнера? Да, да, великий человек профессор Клаузнер, хотя он и не любит Рабочее движение. Кстати, у него есть один из томов «Истории Второго Храма». Мигом разыщу и покажу. Впрочем, он хотел бы подарить этот том: ведь мне он более необходим, потому что у меня впереди вся жизнь, а его жизнь уже позади. Электричества нет, трудно сейчас найти эту книгу, но ради своей невестки он не пожалеет трудов.

Пока Иехезкиэль Гонен, горестно вздыхая, искал том на нижней полке книжного шкафа, пришли три из четырех теток. Они тоже были приглашены познакомиться со мной. Из-за неполадок с электричеством тетушки опоздали, а еще им не удалось разыскать и привезти тетю Гиту. Поэтому они приехали втроем. В мою честь, в честь выдающегося события они специально заказали такси из Тель-Авива в Холон, чтобы вовремя прибыть. Но тьма египетская пала на всю округу.

Тетушки обращались со мной с особо подчеркнутой симпатией, будто мои черные замыслы ими раскрыты, но по доброте сердечной мне все прощается. Как они рады со мной познакомиться. Много хорошего рассказывал Михаэль обо мне в своих письмах. Как им приятно убедиться, что Михаэль нисколько не преувеличивал. У тети Леи есть в Иерусалиме друг, господин Кадишман, человек весьма образованный, влиятельный, который по просьбе тети Леи уже поинтересовался моей семьей. И тетушки уже знают, все четыре, что я из хорошего дома.

Тетя Женя хотела бы поговорить со мной с глазу на глаз. Она просит прощенья. Она знает, что неприлично секретничать в обществе. Но между родственниками нет необходимости в соблюдении этикета, а ведь отныне я — член семьи.

Мы вышли в соседнюю комнату. Присели в темноте на жесткую постель Иехезкиэля Гонена. Тетя Женя зажгла карманный фонарик. Казалось, мы вместе шагаем в одиночестве по ночному полю. При каждом движении наши тени выплясывали дикарский танец на противоположной стене, потому что фонарик дрожал в ее руке. Безумная идея вдруг пришла мне в голову: тетя Женя собирается попросить меня, чтобы я разделась. Может, потому, что Михаэль рассказал мне по дороге, что тетя Женя — детский врач.

Тетя Женя начала тоном вежливым, но настойчивым: материальное положение Иехезкиэля, то есть отца Михаэля, не блестяще. Иехезкиэль — мелкий чиновник. Нет нужды объяснять умной девушке, что это значит — мелкий чиновник муниципалитета. Большую часть своей зарплаты он тратит на образование Михаэля. Насколько это нелегко — мне не надо объяснять. И Михаэль не должен прерывать учебу. Она должна объявить об этом самым ясным и решительным образом, не оставляющим места для недоразумений: ни при каких условиях семья не согласится, чтобы Михаэль бросил учебу. Об этом не может быть и речи.