Мой Михаэль - Амос Оз

Сильный жар тому способствовал. Это были «лунатичные», волшебством расцвеченные недели. Я была королевой. Мое холодное господство сменялось необузданным бунтом. Силы низкие внезапным порывом настигали меня. Я была схвачена толпой черни, арестована, подвергнута унижениям и пыткам. Но кучка верных мне людей втайне замыслила заговор во имя моего спасения. Я верила в них. Сладки мне были пытки, ибо из них возносилась гордость. Возвращенное мне превосходство. Доктор Розенталь говорил, что я когтями вцепилась в болезнь, что есть дети, которые стараются заболеть и отказываются выздоравливать, потому что болезнь — в известном смысле, состояние свободы. Это — дурная черта.

К моему выздоровлению — в конце зимы — познала я вкус изгнания. Утеряла я алхимию колдовства, способность повелевать снами, чтобы переносили они меня за грань пробуждения. До того дня каждое пробуждение ощущалось мною как лавина, обвал. Я подсмеиваюсь над своей потаенной жаждой быть тяжело больной.

Расставшись с Михаэлем, я поднялась к себе в комнату. Вскипятила чай. Четверть часа простояла у керосинки, согреваясь, ни о чем не думая. Я очистила яблоко, что прислал мне Иммануэль из своего кибуца Ноф Гарим. Вспомнила, как три или четыре раза безуспешно пытался Михаэль раскурить свою трубку. Техас — страна удивительная: человек копает у себя во дворе лунку, чтобы посадить дерево, а из лунки вдруг забьет струя нефти. Я никогда об этом не думала, о тех скрытых мирах, существующих под каждой пядью, на которую ступала моя нога. Минералы, кварцы, доломитовые скалы и все прочее …

Потом я написала короткое письмо матери и семье брата. Я им всем объявила, что мне хорошо. Утром я должна не позабыть купить марку.

В литературе периода Еврейского Просвещения часто описывается война Света и Тьмы. Автор заинтересован, чтобы Свет победил Тьму. Я должна сказать, что предпочитаю тьму, потому что она более живая и теплая, чем свет. Особенно — летом. Белый свет измывается над Иерусалимом. Унижает город. Но в моем сердце нет никаких сражений между светом и тьмой. Я вспомнила, как утром поскользнулась в здании «Терра Санта». Момент был унизительный. Одна из причин, в силу которых я люблю спать, состоит в том, что я ненавижу принимать решения.

Во сне порой случаются страшные вещи, но всегда срабатывает некая сила, которая решает за тебя, а ты свободна быть утлой лодчонкой, плывущей туда, куда сны стремят свое течение, и все матросы погружаются в дрему, совсем, как в известной балладе. И еще — плавное покачивание, чайки и водный простор, распростертый ковром, непрестанно дышащий; в его дыхании — и нежность, и буря бездонных глубин. Я знаю — морская пучина холодна. Но не всегда. Однажды я читала книгу о теплых течениях и подводных вулканах. В определенном месте, под ледяной толщей вод, во глубине глубин затаилась теплая пещера. Девочкой я читала и перечитывала «20 тысяч лье под водой» Жюля Верна. Бывают такие счастливые ночи, когда я нахожу потаенный путь сквозь тьму и толщу вод, среди слизистых, в зеленой тине подводных скал — пока не постучусь в двери, ведущие в теплую пещеру. Там мой дом. Там ждет меня хмурый капитан в окружении книг, карт и трубок. Борода его черна, в глазах затаились голодные молнии. Словно дикарь, он хватает меня, и я смиряю его клокочущий гнев. И еще: маленькие рыбки проплывают сквозь нас, словно оба мы сотворены из воды. Прошивая меня насквозь, эти рыбки оставляли во мне тонкие полоски острого наслаждения.

Готовясь к завтрашнему семинару, я прочитала две главы из книги Авраама Мапу «Любовь к Сиону». Если бы я была Тамар, то позволила бы Амнону преклонить предо мной колени в течение семи ночей. И когда на языке Священных книг изольет он все муки любви, я прикажу ему, чтобы парусная лодка доставила меня на один из островов далекого архипелага, где даже краснокожие индейцы обернутся фантастическими морскими созданиями, серебряно поблескивающими, испускающими электрические искры. И где чайки садятся на голубую гладь.

А иногда по ночам я вижу пустынную русскую степь. Равнины, покрытые голубоватой корочкой льда, отражают мерцание одичавшей луны. Я вижу сани и медвежью полость, и согнутую черную спину кучера, и яростный бег коней, и сверкающие во тьме глаза подступившей волчьей стаи. И одинокое дерево — высохший ствол, — стоящее на белом косогоре, и ночь, чернее черной ночи, и недремлющие зловещие звезды. Кучер вдруг оборотил ко мне свое тяжелое лицо, будто высеченное рукою пьяного скульптора. Ледяные сосульки повисли на кончиках его длинных усов. Рот приоткрыт, и кажется, что это из его, кучера, рта, вырывается пронзительный вой леденящего ветра. Мертвое дерево, стоящее на белом косогоре, не зря оно стоит там, у него своя роль, и, проснувшись, я никак не могу назвать ее. Однако, пробудившись, я все же помню, что дерево это имеет свое предназначение. Итак, я возвращаюсь не с пустыми руками.

Утром я спустилась купить марку. Отправила письмо в Ноф Гарим. Позавтракала простоквашей с булочкой, выпила чай. Моя хозяйка, госпожа Тарнополер, зашла ко мне в комнату, попросила к вечеру купить канистру керосина. За чаем я успела прочитать еще одну главу из Авраама Мапу. А в детском саду Сарры Зельдин нашлась проницательная девчушка, которая сказала мне:

— Хана, ты сегодня веселая, как маленькая девочка. Я надела голубое шерстяное платье, повязала шею красным шелковым платком. Глянув на свое отражение в зеркале, я обрадовалась тому, что благодаря платку кажусь дерзкой, способной внезапно потерять голову.

В полдень Михаэль ждал меня у входа в здание «Терра Санта», рядом с тяжелыми железными воротами, украшенными завитушками из черного металла. В руках у него был ящик с образцами геологических пород. Если бы мне пришло в голову пожать ему руку, это оказалось бы невозможным.

Я сказала:

— А, это ты? С чего ты решил ждать меня здесь? Кто назначал тебе встречу?

— Дождь прекратился, — ответил Михаэль. — И ты не мокнешь. А когда ты не мокнешь, то и смелости в тебе намного больше.

А затем он обратил мое внимание на лукавую, распутную улыбку Святой Девы, бронзовой скульптуры, стоящей на вершине здания. Она распростерла руки, будто собралась заключить в объятия весь город.

Я спустилась в подвал, в библиотеку. В узком темном переходе, уставленном большими запечатанными ящиками, я столкнулась с библиотекарем, добрейшим коротышкой, в шапочке, которую носят на макушке религиозные евреи. Мы с ним обычно здоровались и обменивались шутками. И он, будто совершая открытие, спросил меня:

— Что с вами сталось сегодня, юная леди? Хорошие вести? Радостью полон весь облик Ханы, и счастьем очи ее обуяны …

На семинаре профессор сообщил любопытный курьез: религиозные фанатики-евреи утверждали, что с тех пор, как Авраам Мапу издал свою книгу «Любовь к Сиону», прибавилось лежанок в домах разврата.

Что со всеми случилось сегодня? Все словно сговорились. Моя хозяйка, госпожа Тарнополер, купила новый обогреватель. Она ко мне явно расположена.

V

К Вечеру небо слегка прояснилось. Голубые прогалины в разрывах облаков плыли на восток. Воздух был напоен влагой.

Мы с Михаэлем условились встретиться у кинотеатра «Эдисон». Тот, кто появится первым, купит два билета на фильм с Гретой Гарбо. Героиня фильма умирала от безответной любви, принеся в жертву подлецу свое тело и свою душу. Глядя на экран, я все время подавляла безудержное желание расхохотаться: и страдание, и жестокость казались мне двумя математическими символами в простом уравнении; я не соблазнилась попыткой отыскать неизвестные. Даже до пренебрежения не опустилась. Чувства переполняли меня. И я склонила голову на плечо Михаэля, поглядывая искоса на экран, пока сменяющиеся кадры не превратились в скачущий поток, переливающийся оттенками черного, белого, светло-серого …

Когда мы вышли, Михаэль сказал:

— Чувства набухают и превращаются в злокачественную опухоль, если человек сыт и ему нечем занять себя.

— Весьма банальное наблюдение, — отозвалась я.

— Видишь ли, Хана, искусство — это не моя область. Я — человек техники, технарь, как говорится.

— И это — банальность, — не унималась я. — Ну и что? — улыбнулся Михаэль.

Всякий раз, не находя ответа, он заменял его улыбкой, похожей на улыбку ребенка, обнаружившего мелочность в поступке взрослого: стеснительная улыбка, вызывающая ответное смущение.

Мы спустились по улице Исайи в сторону улицы Геула. Колючие звезды глядели с небес Иерусалима. Немало уличных фонарей периода британского мандата пострадало от артобстрела во время Войны за Независимость. В 1950 году большинство из них все еще было разбито. В пролетах переулков чернели тени гор.

— Это не город, а обман, — сказала я, — со всех сторон подступают горы, прорываясь внутрь: Кастель, Масличная гора, Августа-Виктория, Неби Самуэль, Мисс Керри. И вдруг открывается, что город этот не устойчив, а зыбок. Михаэль сказал: