Повелитель звуков - Фернандо Триас де Без

– Анна! Любовь моя! Боже мой! Что я наделал?!

Рана была смертельной, и Анна скончалась мгновенно. Кто знает, может, это была и нехудшая смерть – не умри она тогда, неделю спустя ее сердце разорвалось бы от безутешного горя.

В тот самый миг, когда острие шпаги вошло в грудь моего друга, в тот самый миг, когда по моему телу прокатилась волна наслаждения, когда я был близок к тому, чтобы исторгнуть себя, кинжал прошел между ног и отсек яички – два мешочка с эликсиром смерти.

Свершилось! Пик страсти достигнут! Я не пролил ни капли! Чары заклятия рухнули… Марианна была свободна…

Я поднял руку и, разжав ладонь, показал окровавленный трофей Марианне. Мой белый яд не коснулся ее лона.

Восторг и смерть!

Страсть и рана!

Смех и плач… сейчас, земные!

Так было написано в либретто оперы. Но даже в тот миг я не осознал истинного значения этих слов.

Таким образом, я совокупился с Марианной не убив ее… мы достигли пика страсти, и душа ее обрела свободу. Она перестала быть наследницей Изольды и превратилась в обычную земную женщину.

– Ты свободна, любимая моя, ты свободна, – прошептал я, теряя сознание от боли.

О, святой отец, я сделал то, что выше человеческих сил. Я поборол волю моего господина и повелителя, который столько лет терзал мое тело. Все произошло так, как говорил господин директор.

Если, пережив пик страсти Изольды, я спасся, то и она спаслась, пережив мой пик страсти. Страсть и раны – да, именно так. Такова была моя жертва, доказательство моей любви, великой любви, любви более истинной, чем любовь вечная, ибо истинная любовь – та, что живет в сердцах всех мужчин и женщин этого мира, и не существует ни слов, ни мелодий, ни аккордов, способных выразить ее.

Тристан

О это Солнце! О этот День!

Счастья, блаженства солнечный День!

Бешено кровь будит восторг!

Радость без меры! Бездна веселья!

Здесь лежать и ждать разве могу я?!

Скорее туда, где сердца трепещут!

Гордый Тристан во цвете сил из смерти

к жизни вновь восстал!

(Поднимается во весь рост.)

С кровавою раной осилил я Морольда –

С кровавой раной бегу я теперь к Изольде!

(Срывает повязку, обнажая рану.)

Ну, кровь моя! Лейся с весельем!

(Соскакивает с ложа и идет вперед, пошатываясь.)

Та, кто закроет рану навеки, спешит, как герой,

меня исцелить!

Погибни, мир! Я навстречу иду!

(Еле держась на ногах, доходит до середины сцены.)

Изольда (За сценой.)

Тристан! Любимый!

Тристан (В предельном возбуждении.)

Как, я слышу свет! А факел! Злой факел погас! К ней! Ах, к ней!

(Изольда вбегает, задыхаясь. Тристан, уже не владея собой, шатаясь, бросается к ней навстречу. Посреди сцены они встречаются; она подхватывает его. Тристан в ее руках медленно опускается на землю.)

Изольда

Тристан! Ах!

Тристан (Глядя на нее потухающим взором.)

Изольда…

(Умирает.)

Изольда

Ах! Здесь я, с тобой, друг ненаглядный!

Встань, услышь еще раз меня! Услышь мой зов!

Твой друг пришел, чтоб в Смерти слиться с тобою!

Безмолвны уста?

Если б на час лишь очи открыл ты, только на час!

Так много дней в тоске я томилась,

чтоб час единый вкусить жизнь с тобою!

Зачем у друга Тристан похитил земного счастья

мгновенно вечно сладкий прощальный час?

Где рана, где? Дай исцелю я!

Пусть бодрых, счастливых, ночь нас примет!

Нет, не от раны, не от раны кончи жизнь:

мы вместе, обнявшись, очи смежим навек!

Но сердце уж спит! Мертв твой взор!

Вздох не слетает с бледных губ.

Горько стонать осталось той, кто,

о дивном браке мечтая, спешила море проплыть!

Увы! Как ты жесток! Лютым изгнаньем друга казнишь!

Ты безучастен к тоске моей?

Даже слезам моим ты не внемлешь?

Ещё раз, ах, взгляни хоть раз!

Друг мой! Надо же! Он не спит! Мой милый!

62

Вот и все, отец Стефан. Всего пять дней минуло с той ночи, когда я спас мою Изольду.

Марианна вызвала хирурга, тот остановил кровь и зашил рану. Меня перевезли в Дрезден, чтобы продолжить лечение, но в рану попала инфекция. Сейчас уже поздно, зараза проникла в каждый уголок моего тела… Зато Марианна… она свободна! Вы понимаете? Взгляните в окно. Рассвет близок.

Свет! Свет!

О этот свет!

Приходит день, и отступает ночь…

Морфий уже не действует. Боль вернулась в мое тело. Больше мне нечего вам сказать.

Я слышу, приближается экипаж. Это она – моя жена, Марианна. А сейчас вам пора уходить, отец Стефан. Если встретитесь с ней, благословите ее, святой отец, благословите ее…

[…]

О нет, святой отец! Я уже говорил, что не нуждаюсь ни в соборовании, ни в отпущении грехов… так что закройте свою Библию. Все что мне нужно – это ответ, ответ на вопрос всей моей жизни. Он терзает меня с самого рождения. Он вошел в мою плоть с первыми звуками. Он отдавался эхом в моей голове, когда я обрел звук любви. Я читал его в глазах своих жертв. Но даже избавив Марианну от древнего заклятия, я так и не нашел ответ. О, отец Стефан! Вам ведома вечная любовь, любовь Господа. Так скажите, в чем мой грех?

Из воспоминаний Рихарда Вагнера

По прошествии восьми дней после нашего скорого расставания я получил телеграмму. В ней сообщалось о смерти Людвига Ш. Несколькими днями ранее он принял участие в репетиции, чем вызвал крайнее удивление у своих коллег, решивших было, что он уже никогда не сможет петь.

Ниже говорилось об ужасном ревматизме в колене, который явился причиной столь скоропостижного ухода из жизни.

До последних дней его ясный, светлый разум занимали наши общие планы. Мы намеревались начать работу над постановкой «Зигфрида». Я предположил, что его смерть была вызвана чрезмерным переутомлением, которое он испытал после премьеры «Тристана».

Мы с Бюловом отправились в Дрезден, надеясь успеть на похороны друга, столь любимого нами обоими, но тщетно: когда мы прибыли в город, тело уже предали земле.

В лучах июльского солнца Дрезден предстал пред нами во всей своей красе. В городе царило радостное оживление. Толпы народа в тот день направлялись на праздник, который устраивали общества любителей немецкого хорового пения. Кучер, которого я торопил, желая быстрее оказаться на кладбище, объяснил, что вынужден прокладывать дорогу среди двадцати тысяч певцов. «Верно, – подумал я, – вот только певца среди них нет». В скором времени мы покинули Дрезден.

Послесловие к тетрадям

Зима 1905 года

Я, Юрген цур Линде, священник, закончил чтение трех тетрадей, содержащих исповедь тенора Людвига Шмидта фон Карлсбурга, когда колокола аббатства Бейрон зазвонили к заутрене. Я спрятал обе рукописи – «Воспоминания немецкой певицы» и тетради отца Стефана – в тайнике и замаскировал отверстие. Потом вышел из кельи и направился во двор. Утро дышало прохладой, еще не рассвело. Повара и поварята разгружали повозки: тащили тяжелые ящики с овощами и фруктами на кухню. Монастырский кузнец, грузный, с черной бородой, правил подковы мулиц. Заспанные послушники торопились в часовню, задирая подолы ряс, чтобы ускорить шаг. Аббатство просыпалось.

Во время заутрени я, не переставая, думал о Людвиге Шмидте. Что стало с его душой? Принял ли ее Господь в Царстве Небесном? И тут же содрогнулся от собственного благодушия. Как я мог сомневаться в участи изверга, который убил более трехсот женщин и сверх того стал причиной смерти господина директора и тети Констанции?

Мои принципы пошатнулись. Законы морали требовали осудить тенора, но мое сознание противилось этому вердикту. Над Людвигом Шмидтом фон Карлсбургом довлела иная воля, с которой он не мог совладать. Сумел бы самый лучший пловец плыть против течения Рейна? Так что в моих глазах Людвиг Шмидт был скорее жертвой, нежели преступником. Меру его страданий не дано познать ни одному человеку. Так как я мог судить его? Его последнее деяние, несомненно, явилось великим подвигом: своей смертью он искупил грехи наследников Тристана и Изольды. Не то ли сделал Господь наш Иисус Христос, взойдя на крест во имя спасения рода человеческого? Так и Людвиг пожертвовал жизнью, чтобы освободить Марианну от чар древнего заклятия. Какое великодушное и самоотверженное деяние!

* * *

После обеда я направился к отцу Игнатию, самому старому бенедиктинцу из живших в аббатстве Бейрон. Отцу Игнатию минуло девяносто лет. Тело его было немощно, но он сумел сохранить ясность ума. Премудростью своей отец Игнатий превосходил любого немецкого философа.

Мы прогулялись до каменной стены, окаймлявшей южную часть аббатства. Отсюда открывался великолепный вид: горы возносились к небу, величественные, словно колонны соборов, по их склонам зелеными мазками были разбросаны деревья, легкий ветерок шелестел в кронах и долетал до наших лиц.