Повелитель звуков - Фернандо Триас де Без

Из письма Вагнера Людвигу II по прошествии трех дней после постановки «Тристана и Изольды»

Свершилось! Мой «Тристан» обрел плоть и кровь. А знаете ли вы, что автор поэмы о Тристане умер, оставив ее незавершенной? Казалось, несчастливый рок преследует и мое творение. Но теперь, когда все закончено, драма зажила собственной жизнью, она проникла в сердца слушателей, она и поныне там.

Из воспоминаний Рихарда Вагнера

Во время представлений «Тристана», в полной мере раскрывших божественный талант моего друга, Людвига Ш., первоначальное чувство удивления и тревоги сменилось подлинным ужасом. Дело дошло до того, что меня объявили чуть ли не преступником, который с завидным постоянством пытается внести хаос и разлад в наш оперный репертуар, и иногда ему это удается. На четвертом представлении после любовного заклятия Тристана я вынужден был во всеуслышание заявить, что эта постановка «Тристана и Изольды» – последняя, и больше спектаклей не будет.

[…]

Что же касается отношений с Людвигом Ш., то наш творческий союз открывал перед нами в будущем самые блестящие перспективы. Первый опыт с голосом Людвига Ш. показал, что глубина его таланта поистине неисчерпаема. Его голос, податливый, совершенный, являл собой превосходный инструмент, предоставлявший его владельцу неограниченные возможности.

[…]

Тем не менее до сегодняшнего дня в оперном искусстве господствовала манера пения, пришедшая к нам из Италии, так как не было никакой другой. Итальянская манера пения целиком и полностью – и в этом нет никакого сомнения – сформировалась в русле итальянской музыки, которая, в свою очередь, долгое время находилась под сильным влиянием пения кастратов, в период их расцвета. Такая музыка имеет своей конечной целью достижение чувственного наслаждения, не затрагивая сферу человеческой души. В те времена почти не использовались голоса юношей, теноров, предпочтение отдавалось детским голосам и походящим на них голосам кастратов.

Но в наше время под бесспорным влиянием германского гения, прежде всего Бетховена, наметилось течение, призванное вернуть музыке ее истинное предназначение, выражая в ней не только чувственное наслаждение, но и глубину душевных переживаний, величие человеческого духа.

[…]

Что же касается короля, то Людвиг добился разрешения устроить частный концерт. На нем известные певцы в сопровождении оркестра, которым дирижировал лично я, исполнили фрагменты моих опер «Тангейзер», «Лоэнгрин», «Тристан», «Золото Рейна», «Валькирии», «Зигфрид», а также «Образцовые певцы». Людвиг Ш. который слышал некоторые мои творения впервые в жизни, с удивительной силой и красотой спел «Песнь Любви» Зигмунда, «Песнь кузнеца» Зигфрида, партию Логе в отрывке из «Золота Рейна» и, наконец, партию Вальтера Штольцинга, самый большой отрывок из «Образцовых певцов».

[…]

…По окончании концерта Людвиг Ш. и я отправились в гостиницу пить чай.

Радостное спокойствие, вера друг в друга и твердая надежда, переполнявшая наши сердца, придали нашей беседе необыкновенную легкость. Мы смеялись и шутили. «Вперед, – говорили мы, – а завтра назад в комедию жизни, к ее смертному финалу, когда мы освободимся навсегда». Мы были так уверены, что вскоре непременно увидимся снова, что не стали тратить время на долгие прощания. Мы расстались на улице, как два путника, что повстречались друг другу в ночи. На следующее утро мой друг уезжал в Дрезден.

60

Я почувствовал себя измотанным после сольного концерта, на котором мы исполняли для короля Людвига II отрывки из опер Вагнера. К ним следует прибавить четыре представления, уже состоявшиеся, великолепной оперы «Тристан и Изольда».

Та ночь должна была стать решающей. Распрощавшись с маэстро, я вернулся в гостиницу, где меня ждала Марианна.

В тот же час в окрестностях города двое мужчин, облаченные в черное, руками затянутыми в перчатки в присутствии секунданта обнажили шпаги. Обманутый муж и страстный любовник готовы были испытать сталью силу своей любви. Одному из них суждено было погибнуть на этой дуэли, потому что в любви земной, равно как и в любви вечной, нет места для третьего.

Я вошел в гостиницу, поднялся по лестнице и открыл дверь.

Комната была погружена в полумрак. Свет газовой лампы плясал тусклыми бликами по стенам. Простыни были смяты и разбросаны. Занавески колыхались, приведенные в движение слабым дуновением ветра. Марианна лежала на кровати. Ее взгляд был красноречив. Мы оба знали, что развязка близка. Миг, когда мы должны были скрепить наш союз соединением тел, настал. В ту ночь должна была открыться истина…

Тристан (вбегая)

Изольда!

Изольда

Тристан!

Тристан и Изольда

Друг милый!

Изольда

Мой ли ты?

Тристан

Вновь ли моя ты?

Изольда

Смею ль обнять я?

Тристан

Верить могу ли?

Изольда

Снова вместе!

Тристан

К сердцу прижмись!

Изольда

Ты ли со мною?

Тристан

Вижу тебя ли?

Изольда

Очи твои ли?

Тристан

Твой ли голос?

Изольда

Руки твои?

Тристан

Сердце твое?

Изольда

Я здесь? и ты?

Тристан

Я здесь?

Изольда

Правда ли все?

Тристан

То не обман?

Изольда

Это не сон?

Тристан

Это не сон?

Тристан и Изольда

О, радость блаженства!

О, нежный, дивный, смелый,

сладкий, чудный восторг!

Тристан

Несравненный!

Изольда

Безграничный!

Тристан

Бесконечный!

Изольда

Вечный!

Тристан

Вечный!

Изольда

Неизвестный, новый, тайный!

Тристан

Беспредельно ввысь летящий!

Изольда

Все ликует!

Тристан

Все смеется!

Тристан и Изольда

В мир надзвездный рвется сердце!

Здесь мой Тристан! Изольда!

Изольда

Мой Тристан!

Тристан

Изольда моя!

Изольда

Мы одно!

Тристан

Мы одно!

Изольда

Вечно!

Тристан

Вечно!

Изольда

Мой Тристан! Изольда вечно твоя!

Тристан

Моя Изольда!

Изольда

Друг мой милый!

Тристан

Со мной ты!

Тристан и Изольда

Вместе навсегда с тобой!

Изольда

Как долог был разлуки час!

Тристан

В дали такой и близко так!

Изольда

О, злобной дали злые козни!

Без конца тянулось время!

Тристан

О, как враждебны даль и близость!

Близость греет – даль терзает!

Изольда

Ты был во тьме – мне свет сиял!

Тристан

Да, свет! Я видел!

Ах, этот свет! Как долго он не гас.

Светило дня давно зашло,

но тьму будил светильник твой:

тревожным знаком ярко пылал

злой день у порога милой,

меня к ней не пуская…

О, отец Стефан! Возможно ли передать словами тот миг, что предвещал соединение наших тел?

Более волнующий, чем рождение долгожданного первенца. Более волшебный, чем появление на свет из чрева матери. Более величественный, чем вход в Царство Небесное. Как долго мы ждали! Пять лет мы прожили в браке, но так и не осмелились скрепить наши узы телесной близостью. Я просил Марианну довериться мне, вновь напомнил о том, что четвертое представление, освященное четырехкратным взыванием к Изольде, освободило нас от чар заклятия, что мы оба выйдем живыми из этой любовной схватки. Но Марианна приложила палец к моим губам.

– Молчи, Людвиг, – прошептала она. – Ничего не говори. Не нужно слов. Иди ко мне.

Про себя я не преминул отметить, что она всегда знала: наше освобождение, которое должно было последовать за четвертым представлением, – всего лишь предлог. Мне следовало догадаться об этом с самого начала. И она с легкостью согласилась обменяться со мной эликсиром смерти. Но почему? Может статься, долгие годы страданий и болезни подточили ее любовь, и она смирилась с тем, что ей придется убить меня смертельным бальзамом? Эта неожиданная перемена, проявившаяся в Марианне, поразила меня до глубины души. Никто, святой отец, не может желать гибели тому, кого он на самом деле любит.

Я принял решение ничего не говорить. Заручившись ее согласием совокупиться со мной, я мог бы осуществить мой план. Этого мне было достаточно.

Оба мы сняли одежды. Медленно, не торопясь, наслаждаясь каждым мигом. Я приблизился к ней, бросился рядом с ней на кровать и принялся целовать губы, щеки и шею.

Потом я начал ласкать ее живот, ее лоно, ее руки. Я исследовал губами каждый уголок ее тела.

Когда страсть достигла своего апогея, я проник в ее лоно, в храм жизни, откуда испокон веков выходит на свет род человеческий. Марианна вздохнула, закатила глаза и повернула голову набок. Мне показалась, что она смотрит в одну определенную точку, на ночной столик рядом с нашей кроватью. Там, под книгой, был спрятан какой‑то небольшой предмет. В этот миг ужасная мысль ночным факелом вспыхнула в моем мозгу. Неужели Марианна знает что‑то, что мне неизвестно? Мы продолжали любить друг друга, но в этом действе не было ни чувственности, ни сладострастия. Эротизм – не более чем себялюбие, что рядится в одежды любви; напротив, половой акт во всей его первозданности есть чистая любовь, отринувшая гордыню и стяжательство. Я не поэт, отец Стефан, и не умею говорить метафорами и аллегориями. Нет, искусство здесь бессильно. Все что я могу – это описать механику наших тел. Наш акт был лишен всякого эротизма, это была страсть в голом, неприкрытом виде, не имевшая иной цели, кроме самой себя. Иначе и быть не могло… Да и как может вечная любовь унизиться до глупых жеманных игрищ мещан. Нет, нет… Как я уже говорил, отец Стефан, вечная любовь лишена телесности.